Христоф Зигварт - Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе

В последнем случае из обоих синтезов, которые содержатся в этих суждениях, сперва выполняется тот, который наименовывает данное явление (света, блеска, движения и т. д.); и лишь в качестве второго привходит сюда отношение свойства или деятельности к соответствующей вещи. В таких случаях и язык, естественно, начинает с того, что сперва дается в сознании с имени прилагательного или глагола. Обыкновение еврейского языка предпосылать предикат служит непосредственным выражением мышления, движущегося преимущественно в чувственном восприятии. И поскольку отдельные языки продолжают оставаться непосредственным и безыскусственным выражением живого движения представлений, постольку они сохранили за собой свободу начинать то предикатом, то субъектом. Наиболее далеко отошел от этой первоначальной жизненности французский язык, в котором порядок слов определяется односторонне – соответственно категории слов 20.

2. Оба акта – наименование воспринятого свойства или деятельности и отношение их к соответствующей вещи – могут расходиться еще больше и отчетливее. Это имеет место там, где в непосредственное восприятие попадает лишь такое впечатление, которое по другой аналогии обозначается глаголом или именем прилагательным, а соответствующая вещь примышляется лишь путем ассоциации на основании прежнего опыта. В особенности происходит это при слуховых и обонятельных ощущениях. То, что я могу высказать о видимой и осязаемой вещи, что она звучит или пахнет, – это в конце концов возможно лишь вообще благодаря той комбинации, посредством которой ощущение уха или носа относится к тому же самому объекту, какой вместе с тем дает себя знать моему глазу и моей осязающей руке. Комбинация эта – ее возникновение мы не станем здесь дальше исследовать – в обыкновенных случаях настолько привычна нам, мы так знаем видимые признаки возникновения звука – как например, при крике и речи, при ударе молотком, при топании ногами и т. д., – что мы верим в то, что мы непосредственно воспринимаем звучание как деятельность определенных видимых вещей. Но там, где звук поражает наше ухо, причем мы не можем видеть производящей его вещи, – там вещь эта должна быть примышлена. Наше суждение не является следствием анализа данного комплекса, как в том случае, когда я говорю: «лист желт»; но оно есть следствие синтеза, который к единственно данному звуку уже присоединяет мысль о соответствующей вещи. В очень многих случаях ассоциация эта чрезвычайно легка и надежна и мы едва сознаем ее. Если я слышу, как моя собака лает перед дверью, то вместе с услышанным звуком тотчас же появляется знакомое представление о собаке, я представляю себе ее как совершающую деятельность лаяния, и мое суждение «собака лает» может даже рассматриваться как анализ этого, дополненного ассоциацией представления о лающей собаке. Но дело обстоит иначе, если ассоциация ненадежна, когда я слышу непривычные или недостаточно характерные звуки, как крик незнакомого зверя в лесу. Тогда тут возникает вопрос: что кричит? – и я не в состоянии восполнить никакой определенный образ. То, что звук исходит от некоторой вещи, – это несомненно по другой аналогии. Но я не могу приобрести никакого определенного представления. Синтез, относящий звук к вещи, остается незавершенным, и вещь в крайнем случае может быть обозначена совершенно неопределенным «нечто».

В связи с этим стоит то обстоятельство, что услышанные звуки легко кажутся нам самостоятельными объектами, ибо мы отвлекаемся от производящих их вещей. Так как звуки длятся более короткое или более долгое время и тем отграничиваются, то они и понимаются как замкнутые явления. Имена существительные, как «удар грома», «выстрел», «свист», «зов» и т. п., колеблются между абстрактными понятиями, которые указывают на вещь, и конкретными именами существительными, которые обозначают самостоятельные объекты и которым, в свою очередь, опять-таки приписываются в качестве предикатов глаголы. Так, мы говорим: «зов раздается» и т. д., – причем отношение к зовущему здесь отсутствует. То же самое имеет место и в области других чувств. «Холод и теплота», с одной стороны, суть обозначения свойства вещи, с другой – они являются как самостоятельные существа, у которых вопрос о субъекте, которому они принадлежат, отступает на задний план. Тот синтез, который ко всякому чувственному ощущению, выражаемому прежде всего при помощи имени прилагательного или глагола, примышляет вещь, и в этих случаях, следовательно, или совсем не выполняется или во всяком случае выполняется неясно.

3. Итак, во всех суждениях, которые приписывают вещному субъекту деятельности или свойства, имеет место двоякий синтез. Понимание этого дает также ключ к правильному разрешению трудного и многократно обсуждавшегося вопроса о логической природе так называемых имперсоналий или, точнее говоря, безличных предложений.

Среди высказываний, которые содержат в себе предикат – простой глагол или соединенный с именем прилагательным или именем существительным глагол «быть» – без ясно и определенно обозначенного субъекта, необходимо прежде всего различать два класса: настоящие и лишь кажущиеся имперсоналии. Настоящими имперсоналиями являются лишь такие, у которых совершенно отсутствует мысль о вещи и вопрос о таковой не имеет даже никакого смысла. Наряду с ними имеются такие формы выражения, которые хотя и не называют вещного субъекта, но во всяком случае имеют его в виду. Правда, он представляется здесь лишь неопределенно и обозначается лишь при помощи местоимения среднего рода, соотносительно, при помощи флексии. «Мне голодно», «мне пить хочется», – здесь неуместен вопрос о том, что делает мне голодно или что делает, что у меня жажда. Точно так же, как невозможно к pudet или poenitet присоединять в качестве субъекта какое-либо имя существительное. Но если я говорю: «начинается, началось, кончено, конец», – то я всегда имею в виду нечто определенное – ожидаемый или развивающийся ряд событий, какое-либо зрелище, музыкальное исполнение, битву и т. п. Тут предполагается, что внимание слушающего обращено на то же самое; что, следовательно, здесь необходимо более точное обозначение. Употребляемое в немецком языке «es» есть, следовательно, действительное местоимение, которое избирается лишь ради краткости, так как точное обозначение того, о чем мы думаем, излишне или же оно слишком подробно благодаря своему характеру. Равным образом, если я говорю: «на улице скользко, пыльно, мокро и т. д.», – то я имею в виду дороги. Благодаря неопределенному протяжению того, что скользко или мокро, было бы затруднительно назвать словами какой-либо определенный субъект. С другой стороны, благодаря природе предикатов те субъекты, которым они принадлежат, указаны уже достаточно определенно. «Тенисто, полно» – это можно относить лишь к пространству; «тает» – можно относить лишь к снегу и льду.