Коллектив авторов - Философия в систематическом изложении (сборник)

Но вот слышатся резкие возражения. Как, разве величайшие моралисты древнего и нового времени, и прежде всего Кант , не учили нас, что подлинная и истинная сущность нравственного состоит в совсем иного рода вещах? Разве они не учили, что второй из вышеуказанных признаков нравственности – ее важность для сохранения человеческого общежития – не имеет вовсе никакого значения и что вся суть только в первом признаке – в свободном хотении? Нравственное поведение не направлено на какую-нибудь вне его лежащую цель, цель его исключительно в нем самом: не цель, а долг является его побудительной причиной. Далее, это поведение ценно не потому, что оно фактически осуществляет то, на что его направляет сознание долга, а исключительно вследствие наличности вызывающей это поведение воли; не успех, а образ мыслей сообщает ему ценность.

Да, действительно, так оно и есть: вся суть – в сознании долга и в образе мыслей; это дальнейшие характерные и существенные черты нравственного. Но почему? Это является естественным результатом общественного характера нравственного поведения, и в этом истинная причина ценности этих признаков. Для всякого поведения чрезвычайно важна выработка определенной привычки, механической, так сказать, не требующей никаких размышлений тенденции к такому поведению. Но для поведения, направленного к сохранению общества, наличность такой тенденции имеет, очевидно, особенную важность. Ибо оно часто сталкивается с поведением, направленным на самохранение: оно требует жертв и отказа. Поэтому уже в ранней молодости следует внушать человеку максимы общественного поведения, а так как истинное их значение тогда еще не может быть понято, то их приходится внушать безо всяких указаний на смысл, т. е. категорически. Вполне естественно, что впоследствии и взрослые первоначально представляют их себе без сознания цели, как нечто безусловное, исключительно ради самого себя требующееся. Но если так, то даже в тех случаях, когда смысл максимы мог бы быть понятым, целесообразнее не особенно его подчеркивать, а тем более не ставить поведение в зависимость от достижимости цели, в которой все-таки заключается весь его смысл. Вышеуказанные необходимые жертвы, по всей вероятности, никогда бы не были приносимы, если бы решимость к ним в каждом отдельном случае зависела от индивидуального взвешивания доводов за и против. Посему никаких мудрствований и размышлений, никакой рискованной казуистики, а прямое поведение по чувству долга и с намерением творить добро по мере сил и возможности – таковы максимы, которые должны постепенно укорениться для обеспечения общественно полезного поведения. Высшая мудрость общества, которое в борьбе за сохранение целого преодолевает близорукость своих членов, проявляется, можно сказать, и в том, что она снабжает общественно полезную деятельность наиболее целесообразными гарантиями: подлинный смысл этой деятельности она не доводит до сознания совершающего, она показывает ему только частичные цели, открывающиеся при небольшой дальновидности, и достижение их она обеспечивает авторитетом.

Нравственные заповеди всегда бывают тесно связаны с религией: в отличие от предписаний для познавания или для художественного творчества они являются в виде заповедей богов или божества. И это опять-таки обусловлено их общественно полезным назначением. Мы уже отметили, что благодаря такому своему назначению мораль часто идет вразрез с интересами отдельной личности. Мораль нуждается поэтому в особом удостоверении, в усилении той защиты, какую ей может дать одна только вера в земные авторитеты. Где же естественнее всего искать этого, как не в религии? Требования морали являются в сознании каждого не имеющими никакого обоснования и вместе с тем безусловно повелевающими. Но откуда-нибудь они же должны исходить. Наверно, значит, они исходят от Бога, от которого все ведь исходит. Божественная воля является естественным объяснением категорической формы нравственных предписаний, в этом объяснении категоричность оказывается понятной.

Сближение с религией содействует, в свою очередь, укреплению общеобязательности нравственных предписаний, их распространению на сношения со всеми людьми, что для нас является уже само собой разумеющимся. Но это отнюдь не первоначальное свойство морали. Вначале она обязательна только среди тесных общений, в которых человек еще чувствует живую связь с другими членами, вплоть до высших из них; находящиеся за пределами своего племени, своего народа принципиально исключены из пользования ее благами. Однако, между прочим, благодаря сближению морали с религией и развитию последней до монотеизма, связанному, в свою очередь, с облагорожением богов, национальные границы мало-помалу падают. Когда каждый народ имеет своих собственных богов, то вполне понятно, что их повеления действительны только для одного народа. Но если существует один только Бог, один для всех народов, то он не может категорически повелеть «не лги» и остановиться на границе страны; это абсурд. И вот мы вид им-таки внутри нашего культурного круга, что в последние века до нашего летосчисления наряду с монотеистической религией и с монистическим в известном отношении мышлением развилась постепенно и общеобязательная, распространяющаяся на всех людей нравственность. Справедливый не причиняет зла даже врагу, учил Платон, и его соплеменникам это, наверно, казалось новым и странным. В том же духе учит стоик Зенон: города, деревни и государственное устройство не разделяют людей, которые все являются гражданами одного государства, членами одной паствы. Но выше всего по силе убеждения и по успеху стоит проповедь Христа: «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших». Впрочем, это развитие еще не завершилось. Обкрадывание и грабеж невооруженного неприятеля на море, хотя и не считается теперь благим делом, как это было первоначально, но не рассматривается еще как позорное деяние, подобно грабежу на суше.

Причудливо запутанным созданием кажется человек народному и, к сожалению, очень часто и не народному представлению. Человек обладает чувственностью, которая должна его поучать о мире, но она не годится для этого, так как вводит его в заблуждение. Наряду с чувственностью поэтому имеется совсем иного рода сила – разум, который по особым принципам опять все приводит в порядок, хотя эти принципы взяты им совсем не из мира. Мышление человека проявляется в представлениях, которые возникают и исчезают по своим законам. Но человек в то же самое время сидит в себе самом, как маленький человек в большом человеке, и вот он может, совершенно не обращая внимания на указанную закономерность, вполне произвольно распоряжаться представлениями, брать их или не брать, искать их, когда они теряются, закреплять наличные представления, соединять и разъединять их и т. д. Поведение человека направлено главным образом на развитие своего собственного «я», больше того, своего чувственного «я». Меж тем и это тоже не соответствует его истинной сущности; в человеке живут также прямо противоположные высшие принципы: любовь к ближним и умерщвление плоти, которым, впрочем, приходится очень трудно действовать наряду с теми началами. Итак, всюду разлад и раздоры, нельзя сделать двух шагов, чтобы не впасть в самые ужасные противоречия; все непонятно, настолько оно своим происхождением отличается от того, что вообще пользуется признанием; бессмысленной кажется цель всей этой раздираемой противоречиями организации, а объясняется все только тем, что мы здесь имеем дело с наивным, притязательным, раздробленным созерцанием вещей.