В. Авдеев - Расовый смысл русской идеи. Выпуск 2

Перед нами предстают действительно суровые – не любящие шутить, по-настоящему яростные люди, которые, встречаясь с препятствиями, лишь сжимают от напряжения зубы, а внутри распаляются все больше и больше. И новгородский бой – это не только ярость, но и неукротимость натиска, когда «ломить стеною» не переставали до конца сражения.

Случайно ли, что к подобному выводу позволяет прийти уже рассказ о Липицкой битве – единственное в русских источниках подробное описание сражения с участием новгородцев? По-видимому, нет. Такую же картину рисует нам и шведская хроника Эрика, повествующая – со слов участников событий – о штурме новгородцами шведской крепости Ландскрона летом 1300 г.:

И русские так стремительно подбежали,

словно хотели сказать: я хочу

пройти туда во что бы то ни стало, никого не спросив;

Хельсинг (здесь: швед. – А. С.) стрелял, рубил, колол.

Но русские все продолжали наступать… [9]

Заметим, что хроника Эрика стремится всячески принизить боевые качества русских. Однако не отметить эту неукротимость новгородского натиска хронист не смог – слишком, по-видимому, большое впечатление произвела она на его информаторов.

Историки давно уже подметили устойчивую нелюбовь новгородцев к ведению боя в конном строю. Новгородские конники были своеобразными средневековыми драгунами – «ездящей пехотой», использовавшей коня только как транспортное средство. Так, они спешились, прежде чем атаковать смолян в сражении на Кулачке в феврале 1097 г. На Липице в 1216-м новгородцы прямо заявили Мстиславу Удалому: «Къняже, не хочем измерети на коних, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши» [10], – после чего опять-таки слезли с коней и атаковали в пешем строю. Пешим бился со шведами и герой Невской битвы 15 июля 1240 г. – Миша – человек, имевший собственную дружину и, следовательно, достаточно богатый для того, чтобы служить в коннице.

Рискнем утверждать, что пристрастие новгородцев к пешему бою прямо вытекает из особенностей их этнического характера.

Новгородская «суровость» – это качество, необходимое прежде всего хорошей пехоте – стойкой и одновременно напористой, настойчивой, неутомимой, шаг за шагом теснящей противника и надежно закрепляющей за собой захваченную местность.

Эта природная суровость характера, порождавшая волю к борьбе и победе, ярость и неукротимость в бою, может, как представляется, объяснить не одно явление словенско-новгородской истории. Например, причины поразительно быстрого покорения новгородцами необъятных пространств Европейского Севера. Нет сомнений в том, что на всем пути к Уралу и Оби – который и без того был «непроходим пропастьми, снегом и лесом» – новгородцы встречали упорное сопротивление местных племен – «чуди заволочской». Порукой тому небывало богатая и точная историческая память русского населения Архангельской области. Еще в середине XX в. на Пинеге и Мезени не только помнили, что, например, у деревни Резя новгородцы долго «резались» с чудью, что на реке Поганце было еще более упорное сражение с «погаными», а у Кровавого плеса на Мезени новгородцы прижали чудь к полынье – к т. п. Нет, «старики даже покажут, где пролегала “ратная дорога”, по которой отступали “чудаки”», где находились укрепленные городки чуди и откуда именно она пускала стрелы в наступавших новгородцев [11]. – И тем не менее не позднее третьей четверти XI в. новгородцы уже перевалили через Полярный Урал и проникли в Западную Сибирь! А приуральские племена Печоры в это время уже были их данниками.

Не забудем, что к ХIII в. новгородцы сумели подчинить также значительную часть нынешней Финляндии и даже часть современной шведской области Норботтен на западном берегу Ботнического залива.

Более понятными оказываются, далее, и невероятные успехи новгородских ушкуйников, в 1375 г. прорвавшихся – сметая все на своем пути – в самое сердце Золотой Орды.

Суровый новгородский характер породил и суровую новгородскую архитектуру. «Одного взгляда на крепкие, коренастые памятники Великого Новгорода, – отмечал еще И. Э. Грабарь, – достаточно, чтобы понять идеал новгородца – доброго вояки, не очень обтесанного … но себе на уме … Идеал новгородца – сила, и красота его – красота силы» [12]. Сложенные из грубо обтесанного камня, лишенные затейливого декора, с предельно лаконичными, простыми формами, похожие на монолиты, новгородские храмы XI – ХV вв. выглядят суровее, строже и киевских, и смоленских, и суздальских, и московских; от них веет мощью и неукротимой волей. За толстенными стенами этих монолитов – такой же строгий, простой интерьер.

«Такова же и новгородская живопись – яркая по краскам, сильная, смелая, с мазками, положенными уверенной рукой, с графами, прочерченными без колебаний, решительно и властно» [13]. Столь же просты, резки, экспрессивны линии новгородских резчиков; в их княжеских печатях ХIII в. эти черты даже «гипертрофируются, стремясь к созданию угрожающего, воинственного образа» [14]. «Новгородцы, – подчеркивал В. Н. Лазарев, – не обладали развитым чувством пластичного …они умели ценить цвет и красоту сильной выразительной линии». Их искусство «лишено душевной тонкости, мягкой поэтичности и изящества московского искусства» [15]. Это искусство суровых, волевых, неистово-яростных – как и их краски – людей.

Кстати, новгородские иконы и фрески ХII – ХV вв. не только отражают вкусы этих людей, но и фактически показывают воочию их самих. Уже в росписях второй половины ХII в. мы видим волевые, мужественные, «с тяжелыми, крупными чертами» [16] лица; энергичные, пронзительные взгляды. Это – новгородские купцы с тех трех лодей, что отбились в 1142 г. от 60 шведских судов; это – липицкие бойцы, яростно искрошившие суздальский полк; это – «вои» Ярослава Мудрого под Любечем в 1016 г. – оттолкнувшие после высадки на вражеский берег лодки и оттеснившие-таки киевскую дружину к замерзшему озеру…

Средневековая новгородская живопись (как и архитектура) дает основания говорить о суровости не просто характера, но всего мировосприятия новгородцев. Так, если в образе Спаса на среднерусских иконах «звучит тема “Умиления” и та интонация, которая может быть выражена эпитетом “Всемилостивый” Спас», то Спас икон новгородских близок к «суровому и грозному типу Пантократора, Вседержителя» [17]. Святые Борис и Глеб для новгородского художника – это прежде всего павшие от руки врага воины; они изображаются не прекраснодушными, исполненными милосердия мучениками (как на московских иконах), а ширококостыми, мужественными витязями, в руках у которых – крест и меч. Суровы образы и других святых. Их лики «нахмурены и неприступны, жесты внушительны, формы массивны, силуэты тяжеловесны» – все в них выражает «идеал духовной непреклонности, заступничества и подвига» [18].