Владимир Варава - Адвокат философии

Если не принимать в расчет иллюзии относительно других миров (неважно, какова степень этой «другости»: космическая, психическая или метафизическая), то мир, в котором мы живем, есть единственный мир. Но единственность не означает его умаления, а введение «другого мира» вряд ли существенно обогатит картину мироздания. Единственный означает абсолютный, абсолютный во всех смыслах. Единственность этого мира есть не только принуждение к совершенно определенному порядку вещей, но и намек на его тайну. Однако почему мир именно таков?

Трудно говорить утвердительно по поводу неочевидных вещей, существуют они или не существуют. Насколько «другая жизнь» – вещь очевидная или неочевидная? Дело в том, что сама жизнь всегда уже в некотором роде другая жизнь. Жизнь настолько исчерпывающа для самой себя, что нет нужды вводить нечто иное, сверхжизненное для ее дополнения. Ведь всегда, когда говорят о «другой» жизни, как правило, имеют в виду какую-то иную – параллельную ли, последовательную ли, потустороннюю ли, – одним словом, жизнь, которая наступает после окончания «этой» жизни. Но отрицающие «другую» жизнь совсем не обязательно материалисты, атеисты, неверующие. Это могут быть более метафизически зрячие люди. В указанном смысле поэты – самые радикальные метафизики, они же – наиболее сильные отрицатели «другой» жизни. Они творят в самой жизни, раскрывая ее бездонность; они не спириты и не верующие, они не выходят из себя в экстазе трансцендентальной медитации, но умеют увидеть красоту как несбывшееся и неставшее. Этим они восхищаются и увлекают других в даль неведомого мира, которую дарит прекрасная и таинственная жизнь, а не «другая» жизнь.

За явной очевидностью этого вопроса, граничащего с абсурдом, просматривается нечто существенное. Почему сон не оставляет в покое никого? Почему наука, религия, искусство так озабочены этим состоянием? Кроме явного физиологического смысла данного феномена культура создает мифологию сна, становящуюся «второй реальностью», параллельным миром. Границы между явью и сном стерты навсегда. Аналогия сна и смерти серьезно запутывает проблематику; подобная аналогия становится источником бесконечных художественных сюжетов. В «вещих снах» обыденное сознание совершенно попадает в тупик, открывая дорогу невероятному мифотворчеству. Бессонница – блаженное состояние для влюбленных и аскетов. Все видят сны. Насколько сновидение реальность? И что это за реальность? Возможно ли как-то постичь герметичную зону нашего духовного наваждения? Впрочем, и физиологический аспект сна не так очевиден. Для животных такое состояние нормально и естественно, но для человека и с физиологией сна не все так однозначно. К тому же отсутствуют какие-то однозначные универсальные нормы относительно гигиены сны; все спят по-разному. Для одних сон – мука, для других – забвение и избавление от абсурдного и гнетущего дня. Однако принято считать, что он является отдыхом. Кроме физиологического, нет никакого более или менее правдоподобного объяснения. Но это слишком скучно, чтобы быть правдой. В отдыхе нуждаются только лентяи. Люди бодрого и ясного духа не нуждаются ни в сне, ни в отдыхе.

Интеллектуалы и духовные лидеры всегда придают истории тот или иной смысл. Ретроспективно или перспективно, но истории не позволено существовать как бессмысленной и бессвязной цепочке ничего не значащих событий, фактов и явлений, которых единственно связывает следование их друг за другом. Придание смысла истории не только идеологическая функция государства, духовная миссия религии, это и метафизическая потребность самого обычного сознания, которому требуется всегда некая «модель исторического». На этом основывается институт образования, который организует социальную реальность. Сама история как область деятельности профессиональных историков во многом есть результат их бессознательной эстетической работы: посредством нахождения в ней смысла они создают определенный смысловой узор всего «исторического развития». Человечество никогда не существует в хаосе и пустоте, но всегда – в надежно смонтированном жилище, декорированном светлой и прекрасной миссией. Парадоксально, но при почти полном равнодушии к своему индивидуальному смыслу существования человек не мирится с тем, что род человеческий мог бы существовать бессмысленно.

Когда мы говорим, что философия раскрывает самую глубокую сущность человеческого и только человеческого, то мы должны хорошо представлять, что такое «человеческое». Оно есть естественное для человека его естество. Но не в естественно-научном смысле: естественное не значит природное, ибо в человеке очень много сверхприродного. Как и большинство явлений, человеческое двойственно: есть великое человеческое и есть мелкое человеческое, которое принято называть «слишком человеческим». Первое нужно культивировать, от второго избавляться, но прежде всего надо понимать, что такое есть описанная двойственность. В свете философии человеческое проявляется сильнее всего. Это значит, что лучшее человеческое становится еще лучше, а худшее – хуже, вплоть до своей гибели. Такова аналитическая функция философии, помогающая разобраться в том, что такое «человеческое», и помогающая избавиться от дурного, низкого, то есть «злого», в человеке. Никто человеку, кроме философии, не скажет о нем ту правду, которой он заслуживает: не дидактическую правду, обязывающую быть кем-то (например, приличным гуманистом-материалистом или таким же благочестивым верующим). Философия говорит человеку, что в нем есть дурного, заставляя совесть работать самостоятельно по очищению души. Мир объективный может познавать и дурной человек (и познавать достаточно успешно); но человеческое можно познать, только исходя из философской честности. Все остальное будет лукавством, лицемерием, двойными стандартами, конформизмом. Мы познаем настолько, насколько чувствуем добро и зло, даже находясь по ту сторону от них. Вот почему многие интеллектуально развитые гуманитарии не приемлют философию.

Не занимаясь ни в коей мере апологией самоубийства, все же можно сказать, что этот акт в силу его абсолютной «нечеловечности» выражает нечто глубинно и исконно человеческое. Только человек способен на самоубийство – самый чудовищный поступок с точки зрения естественного жизнелюбия, которое призывает любить жизнь, любить ее безмерно и бесконечно. И сознательно лишить себя жизни в данной логике жизнелюбия совершенно немыслимо. Здесь какая-то страшная правда и высота человека, испугавшись которой религия заклеймила ее, назвав самым страшным грехом. Есть чистое самоубийство, не объяснимое никакими логическими, экономическими или психологическими причинами. Удивительное явление. Но эвтаназия – не самоубийство, это – убийство низшего уровня, убийство своей боли, вернее страха перед ней. В высшей степени безнравственно упрекать человека в желании прибегнуть к эвтаназии; теоретизирования в ситуации практической нужды выглядят как лицемерие. Но можно апеллировать к тем бесчисленным случаям отказа от эвтаназии, которые выглядят всегда более достойно, у которых можно чему-то поучиться. Эвтаназия, в конце концов, негуманна, поскольку здесь реализуется принцип «умирающего добей».