Жан Валь - Несчастное сознание в философии Гегеля

Такое восхождение от человека к бесконечной жизни, к духу, который «гораздо выше той жизни, которая в нем проявляется», и есть для Гегеля и для Гельдерлина религия. И вновь звучит обращение к Отцу. От жизни, от любви мы поднимаемся к религии. Луч, спустившийся и ослепивший наши глаза, поднимается, чтобы вновь раствориться в солнце. Мы ощущаем бесконечность, как нечто превосходящее, по меньшей мере ограничивающее нас, и мы молимся.

Повторим вместе с Гегелем, что такая тотальность не может быть доступна мышлению, если мы вновь не опускаемся до категорий целого и единичного, если она не становится чем‑то таким, для чего существует смерть, и что само есть смерть для чего‑то иного.

Можем ли мы сказать, что различные индивиды — это органы жизни как целого? Разумеется, мы можем так сказать — но в тот самый момент, когда мы отрицаем разделение, мы его утверждаем; и даже если я говорю, что жизнь — это связь противоположности и отношения, такая связь может быть вновь изолирована таким образом, что она противопоставляется не — связи. Если каждое выражение, которое я использую, порождается рефлексией, каждое полагание может и должно следовать за исключением, но оказывается, что такое движение, лишенное покоя, мы тем не менее может завершить, утверждая, что множество является лишь аспектом единства, и что связь синтеза и антитезиса уже не представляет собой нечто, полагаемое как интеллектуальный и рефлексивный закон; но что уникальный характер этой связи заключается для рефлексии в том, чтобы быть бытием за пределами рефлексии. Таким образом, слова святого Павла о единстве жизни приобретают свой полный смысл. Жизнь как бытие разделяется лишь для того, чтобы вновь объединиться; мышление Гегеля встречается с мышлением Гельдерлина. И здесь, как и в случае с бытием, мы постоянно должны направлять наш взор еще выше.

Мы подошли бы к той же самой идее и рассматривая высказывания, касающиеся божественной жизни. Они, собственно говоря, не могут быть выражены в суждениях, и Гегель замечает по поводу начала Евангелия от Святого Иоанна: «Эти высказывания имеют лишь видимость суждений; так как предикаты не являются понятиями, чем‑то всеобщим, но они сами в свою очередь принадлежат бытию, жизни». В отличие от высказывания «Иисус есть сын человеческий», которое включает в себя понятия, такие высказывания, как «Слово было Богом и Бог был Словом», или как «Иисус есть Сын Божий», понятий в себе не содержат.

«Отношение сына к своему отцу не является единством, которое было бы просто мыслимым, понятием, абстракцией того, что является живым. Это живое отношение живых существ, равноправная жизнь; это не противоположность сущностей, это видоизменения той же самой жизни». Сын — это то же самое, что и Отец; он является чем‑то единичным лишь для рефлексивного понимания, и ученики посредством пресуществления стали тождественны Сыну. Так же, говорит Гегель, и сказать, что кто‑то принадлежит к такому‑то арабскому племени, что он Сын этого племени, значит указать на все это племя в целом. Мистическая интерпретация, интерпретация гегелевская и социологическая интерпретация могут здесь совпадать.

Только в отношении объектов, продолжает Гегель, можно утверждать, что целое есть нечто иное, чем части. Божественное единство аналогично единству жизни: «То, что в царстве смерти является противоречием, не является им в царстве жизни. Дерево, у которого три ветви, образует вместе с ними единое дерево; но каждая дочь дерева, каждая ветвь (а также и все остальные дети, листья и плоды) само является деревом; и столь же правильно говорить, что здесь есть одно — единственное дерево, как и утверждать, что здесь три дерева». Сущности смешиваются, или, скорее, сущности нет. Отец и Сын, Сын и Апостолы не являются разделенными субстанциями, объединенными в общем понятии; они подобны винограднику и ветвям, и олицетворяют собой живое присутствие божественного. Здесь мы еще обнаруживаем мышление евангелиста. Мы посредством религии доходим до ощущения жизни как единства конечного и бесконечного.

Таким образом, речь идет о том, чтобы войти в область религии, в область безграничного. Так же, как любовь есть завершение и дополнение нравственности, религия является завершением и дополнением любви, хотя в определенном смысле она была тождественна любви. Разумеется, могут существовать различные ступени в этом унифицирующем действии, завершаемом религией. Но, в сущности, она является единством. Философия — это мышление, и, следовательно, нечто противоположное тому, что является не — мышлением, двойственность мыслящего и мыслимого (та, что характерна для Noüç неоплатоников); что она может сделать — так это показать во всем, что является конечным, признак конечности; по этой причине она требует, чтобы конечное было завершенным, чтобы оно было бесконечной задачей, но в «дурном» смысле слова (как скажет Гегель позже) и она должна полагать истинное бесконечное вне области своей компетенции. Размышление о жизни — это еще размышление о чем‑то конечном.

Религия, напротив, не полагает бесконечное как бытие, к которому приходят посредством рефлексии, как нечто либо объективное, либо субъективное, как нечто, что ограничивает то, что является ограниченным, и чью границу, следовательно, мы в свою очередь должны разыскать. Религия, позитивная по своей природе, в том смысле, в каком Шеллинг использует это слово, может завершить игру сил, составляющую то, что он назовет отрицательной философией. В определенном смысле и после того, как мы их противопоставили, мы можем сказать, что всякая подлинная философия является в своем принципе религией.

Попытаемся дать представление о религиозной жизни и возьмем прежде всего те формы, которые являются самыми заметными.

Акт питания, который такой романтик, как Шлегель, охотно принимает за границу сравнения, является мистическим актом, посредством которого объект и субъект смешиваются: Христос, ставший объектом, вновь станет субъектом, так же как мышление, ставшее словом, вновь становится мышлением того, кто его читает. Но чтение дает представление о процессе, которое еще не является достаточно точным, так как необходимо, чтобы слово исчезало как вещь благодаря самому факту, что его можно увидеть как дух. Усвоенная пища вновь становится живым существом, жизнь возвращается в жизнь. Объект, порожденный разделением, возвращается в субъект. Здесь действительно имеется субъективный синтез.

Тем не менее таким способом мы еще не приходим к тому, что Гегель назвал бы позже самим религиозным понятием. Дело в том, что здесь акт привязан к чему‑то видимому, к чему‑то, что должно быть уничтожено. Именно это мешает действию стать истинно религиозным. Хлеб должен быть съеден; вино должно быть выпито; «следовательно, они не могут представлять собой нечто божественное». «Всегда имеются две вещи, — продолжает Гегель немного позже, — вера и ее предмет, религиозная страсть и способность видеть или чувствовать. Что касается веры, то там присутствует дух; что касается зрения или обоняния, то это хлеб и вино; здесь нет единства; рассудок противоречит ощущению; ощущение противоречит рассудку. Следствием этого является сожаление, такое чувство разделения, противоречия, как грусть перед тем фактом, что мертвое тело и представление о жизненных силах непримиримы». Грусть учеников, в глазах Гегеля, является доказательством не асболютно религиозного характера действия; чувство единства может здесь длиться всего лишь мгновение. Благодаря присутствию такого реального, объективного элемента несчастное сознание проникает внутрь самой любви.