Жан Валь - Несчастное сознание в философии Гегеля

Однако эту фундаментальную интуицию должны еще дополнить три других идеи: первая — это идея негативности, вторая — идея раздвоения, третья — идея движения и становления; на этой последней мы здесь и остановимся. Идея движения, становления является как для Гегеля, так и для Гельдерлина фундаментальной идеей. [187]«Мы показываем совершенство в изменении», говорил Гельдерлин, и одно из своих стихотворений он посвятил становлению разума. Движение, говорит он также, необходимо, чтобы стороны соединялись и разделялись, чтобы каждая имела свою полную меру жизни, чтобы каждая шла к совершенству, в то время когда целое принимает более ясную форму. Делая характерным способом (который воспринимается, несмотря на свой туманный характер, как наставление) наброски концепции мира, являющейся одновременно и своей собственной, и гегелевской, Гельдерлин добавляет: «Части приобретают содержание, целое приобретает внутреннее; части приобретают жизнь, целое — жизненность; части постепенно усиливаются в чувстве, целое усиливает завершенность». В то же самое время в одном из своих самых темных фрагментов он предпринял логический анализ этой идеи, весьма близкой идее Гегеля: «Разложение имеет промежуточный характер, располагаясь между бытием и небытием; в этом состоянии между бытием и небытием возможное является действительным, а существующее идеальным». [188]

Движение расширения вне себя самого, экстаз и возвращение к себе, но возвращение к себе, обогащенному тем же самым, что из себя вышло, — это еще одна из фундаментальных интуиций Гегеля. Как и Гельдерлин, он объединяет такую мысль с идеей внутренней борьбы, над которой он намерен одержать верх. Стороны противопоставляются друг другу, борются друг против друга, и рождается новое единство. Мир тогда оказывается огромной градацией, которая начинается с изначальной простоты и заканчивается самой высокой формой.

Таким образом, мы сможем увидеть, что прогресс разума, о котором мы говорили, объединяется с постоянством того же самого разума. Если мы имеем утрату материального тождества и материального множества, то мы имеем духовную форму и духовное содержание, и первая из них остается всегда тождественной, а второе — всегда меняющимся.

Таким образом, с утверждением времени соединяется утверждение сверхвременного.

Гегель увидел, что для того чтобы решить свою задачу, он должен был осуществить критику принципа противоречия. [189]

Он руководствовался одновременно и своим исследованием гипотез Парменида , и исследованием антиномий Канта, а также своим анализом чувственного воспринимающего сознания, своей изначальной интуицией, благодаря которой он увидел в противоречии знак разума и своей критикой кантовского легализма, который является простым продуктом чисто вербальных истин, и который привел Канта, забывшего о своей глубокой теории суждения, к тавтологиям. Если имеется различие, то суждение не может иметь места, и именно Кант, как великий философ, доказал это, может быть, более ясно, чем кто‑либо еще.

Необходимо, чтобы противоположность была сохранена, и Мефистофель, дух противоречия, занимает свое место, свое необходимое место, во вселенной.

Теперь Гегель обнаружил идею, которую он развивал в Первой Системе , в Системе Нравственности и в Различии. То, что он сначала называл интеллигенцией, затем понятием, оказывается, как мы видели, непосредственным противоречием самому себе. Не имеем ли мы здесь дело с учением о двойственной антиномической истине, представленным в начале Wissenchaftslehre?

Негативное здесь продвигается на более высокую ступень и, становясь противоречием себе самому, оно оказывается абсолютным понятием. Оно не является больше пустой игрой скептического разума, оно представляет собой отрицание самого себя и, следовательно, утверждение.

Общая ошибка Канта, Фихте и Шеллинга заключалась в том, что они непосредственно полагали реальность и верили, что абсолют был разделенным, тогда как он скорее является самим соотношением и ансамблем отношений. Вещь в себе, первая формула Канта, безразличие Шеллинга — настолько пустые утверждения, насколько они лишены опосредствования. Как и здравый смысл, хотя и другим способом, они желают постичь то, что не может быть постигнуто, то есть непосредственное. Они желают либо не доходить до противоречия, либо преодолеть его, тогда как именно противоречие и является жизнью. И именно поэтому Кант и Фихте были вынуждены допустить вещь в себе, толчок, а Шеллинг должен был довольствоваться отсутствием различий. Напротив, когда мы увидим, что индивидуальное сознание в своей сущности является противоположностью по отношению к самому себе, мы увидим, что оно является абсолютным. Асболют не находится за пределами противоречий. Он представляет собой саму их связь.

Так мы достигнем той точки, где крайняя единичность превращается в крайнюю всеобщность, где абсолютное отрицание и абсолютная субъективность становятся абсолютным утверждением и абсолютной объективностью, где абсолютное различие становится бесконечностью. Принцип противоречия (в собственно гегелевском смысле слова) — это самое высокое выражение разума посредством рассудка. Поскольку разум есть антиномия, каждый термин которой обозначает другой. Абсолютное тождество предстает в форме антиномий и синтезов, где разделенные крайности и сохраняют, и утрачивают свой характер. Как и Шиллер, как и Гельдерлин, Гегель — это одна из тех натур, в которых соединяется вкус к глубоким антитезисам и влечение к живой гармонии.

Теперь намерения Гегеля становятся ясными: речь идет о том, чтобы прийти к разуму, понятому как единство и двойственность, понятому тем самым как тройственность, прийти к понятию, но уже взятому не в смысле абстрактной схемы, как это Гегель еще делает иногда в Феноменологии, но к понятию как синтезу множественностей, к асболютному понятию, [190]то есть к бесконечности, как она рассматривается в трактате о Naturrecht , освобожденной от всякого «неполного разделения» — чистый переход, превращение безразличия Шеллинга в постоянное различие, в вечное отрицание, которое соединяется с тем, что оно отрицает. Но сам этот чистый переход, чтобы освободиться от игры видимостей, превращается в глубокое единство единого и многого, где каждая из двух крайностей, положенных в тождестве, как единство, так и множество, является единством единого и многого в абсолютном присутствии. Мы достигаем того трансцендентального единства, не исключающего множество, о котором говорил Лессинг, того подъема жизни, который воображал Гердер, единства художественного произведения, единства природы, непрерывной метаморфозы и вечного сохранения форм, порядка в движении, каким его представлял классицизм Гете, бесконечного единства, каким его видел Новалис. Мы достигаем того божественного мгновения, которое искал Гельдерлин и которое, будучи противоположным тому мгновению, что хочет остановить Фауст, но внутренне соответствующим мышлению Гете, является самим мгновением вечности, вечного перехода и вечного постоянства.