Макс Пикар - МИР ТИШИНЫ

Тишине свойственна не только исцеляющая и дружественная сила, но и сила тьмы и ужаса, смерти и зла, извергающаяся на человека из подземелий тишины. "Le silence eternal de ces espaces infinis m'effraie" (Паскаль)

Возникая из тишины, слово рискует столкнуться с разрушительной и демонической силой, скрытой в её недрах. В любой момент в нём может проявиться нечто потустороннее и угрожающее и вытеснить собою все те дружелюбие и мир, что также стремятся проступить в слове из глубин тишины.

Однако угрожающая сила демонического вторгается в слово, лишь если оно не преисполнено духом. Ибо силе духа в слове по плечу одержать верх над демоническим. Слово, ставшее обителью духа, а значит - истины и порядка, способно изгнать, изъять из тишины страх. Дух истины и порядка укрощает демонический элемент в тишине, и тогда она следует за словом, как ручное, послушное животное: она помогает слову, питая его самобытной силой тишины.

Таким образом, мы говорим на языке, освобождённом духом от власти демонического. Язык, в котором действует дух, частично охраняет человека от вторжения демонического.

В присущем слову духе сохраняется черта божественного Логоса, наделяющего слово силой, способной подчинить себе демоническое.

Но слово, лишённое связи с духом, открыто перед всеми напастями демонического, включая и ту, что может явиться из подземелий тишины. И тогда тишина молчит не ради слова, но лишь ради себя самой: она угрожающе нависает над словом, и человека охватывает ужас: тишина грозится увести у него не только само слово, но и всякое его звучание.

Иногда человек пользуется изначальной демонической силой тишины: когда пытливый судья часами высиживает в тишине перед преступником, естественная демоническая власть тишины становится столь велика, что воля обвиняемого более не способна скрывать свои секреты. Притворство сломлено и истина раскрывается.

Исток языка - в "доисторическом акте, о котором нам ничего не известно" (Шелер), но этот доисторический акт под стать подчинению Титанов и доолимпийских богов: не победи Олимпийцы, над землёй воцарилась бы власть потусторонней тьмы. Но ради победы духа, присутствующего в слове, над демоническим, присутствующем в тишине, тишина сначала должна была захватить мир и подвергнуть его опустошению.

До сотворения слова кругом царила одна только тишина. Весь мир принадлежал ей. Его словно бы возвели на постаменте тишины и тот возвышался над нею, будучи не более чем её окраиной. И затем явилось слово. И тогда демоническая тишина обратилась в руины, но ещё долгое время приходилось участок за участком, подобно тому, как расчищают девственный лес, отвоёвывать у тишины этот мир. Так, при содействии духа, присущего слову, в девственном лесу тишины возникла дружественная почва безмолвия, несущая и подкрепляющая слово.

Но порой по ночам к тишине вновь возвращается всемогущество её изначальной мощи. В такие моменты она словно вынашивает планы вторжения в мир слова.Тёмный лес оказывается местом, где тишина собирается с силами для нападения; освещённые стены домов напоминают могильные плиты слова. Но вдруг в верхней комнате зажигается свет, и свет этот подобен впервые произнесённому слову: и тогда весь колосс тишины, словно послушное животное, смиренно замирает в ожидании хозяина.

В следующем стихотворении Матиаса Клаудиуса раскрыто превосходство языка над демоническим в ночной тишине:

Месяц взошёл,

Золотые звёзды красуются

На небе светлом и чистом;

Лес тёмный стоит и молчит,

И из лугов поднимается

Чудесный белый туман.

В этом стихотворении освещённость языка одерживает победу над демонической тишиной ночи. Луна и звёзды, лес, долины и дымка находят и встречают друг друга в ясном сиянии слова. В свете стихотворения ночь становится такой ясной, что луна, звёзды, лес, долины и дымка выходят к дневному свету, откуда к ним снизошло слово. Тишина более не темнит: падающий на неё сияющий свет слова, просвечивает её насквозь. В слове завершается демоническое уединение тишины и она превращается в дружелюбную сестру слова.

Неверно выводить язык из жеста (Кондильяк, Мен де Биран, Бергсон). Жест относится к совершенно иной, нежели язык, категории. Будучи перемешан с ними, он неотделим от вызвавших его страстей. Он часть их и обычно выражает собою страстное желание. Со своей же стороны, язык выражает существо , целое, а не просто присущее ему желание, само по себе которое есть всего лишь его часть, но не целое существо как таковое. В нём больше от сущности целого существа, чем в страсти или в желании. Язык, по сути, является необычным существом, которое, будучи собою, создаёт себя само. С другой стороны, жест лишён независимого источника сущего, из которого он мог бы передать что-либо другому феномену. Он лишь суетится вокруг, не обладая при этом собственным существованием.

Идя каменистым бродом жеста, человек никогда не достигнет языка, ибо в жесте имеется нечто невысвобожденное, и лишь при участии особого творческого акта он может породить что-то свободное. Язык же чист, свободен и суверенен, он вздымается над собой, оставляя позади всё, кроме тишины, из которой он выступает. Жест, в свою очередь, не свободен, не высвобожден, он полностью перемешан с материалом, используемым в его попытках самовыражения. Пребывая внутри материала и оставаясь связанным с ним, он не способен непринуждённо подступиться к нему со стороны тем образом, каким дух подступает к слову.

Жесту присущи пустота и мрак физиологических и психологических рефлексов, из которых он порождён и которые же высвобождает (что обеспечивает основу для его доступности); он лишён ясности и яркости языка. (Баухофер)

У ребёнка жест предшествует языку, но не это вовсе самое главное. Главное же то, что язык является ребёнку независимо от предшествующего ему жеста - не принимая во внимание, что до него тут уже существовал жест. Значение имеет не то, что жест предшествовал языку, но то, что через творческий акт всякий ребёнок освобождает себя от жеста.

Язык прочно связан с вечным миром бытия (даже генетический фактор в языке не важен) - кажется, что мощь бытия поглотила его. Даже если язык и развивался медленно, "становление" не стоит принимать в расчёт, ибо оно полностью впитано миром бытия.

Наблюдательное око всякого духовного существа, следящее за постепенным развитием и совершенством животного мира, которые видим мы от вида к виду, ещё не достигнув человека, может прийти к такому заключению: голос, так роскошно звучавший в птице, постепенно затухает в млекопитающем, и оттого создание, следующее за обезьяной, должно было стать совершенно немым. Однако, так уж почти всегда действует высшая творческая сила: рассеивая блага и чудеса жизни более высокого порядка, она позволяет им развиться в местах, где, казалось, старая жизнь умерла, и призывает новые свои творения из уже мёртвых. (Г.Г. фон Шуберт)