Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Все вышесказанное следует, конечно, соотносить с требованиями сострадания, мягкости и деликатности. Лучше солгать, чем причинить страдание; лучше обмануть, чем свести с ума. Истина – это еще не все. Но никакая добродетель не способна заменить истину, а без истины любая добродетель обесценивается. В моральном, духовном и гуманном отношении самая прекрасная смерть – это смерть в ясном сознании и в полной безмятежности, и наш долг состоит в том, чтобы помочь умирающему, если он хочет и может, дойти до этой последней истины. Кто посмел бы солгать в его последний миг Христу или Будде, Сократу или Эпикуру, Спинозе или Симоне Вейль? Мне возразят, что подобного масштаба личности редки, да и в больничных палатах лежат не они. Ну да, ну да… И все-таки лучше стараться хоть на шажок приблизиться к ним, чем заранее лишать нас этой возможности, пусть она и болезненна. Таким образом, правдивость остается ценностью даже на смертном одре. Не единственной ценностью, напомним еще раз: сострадание и любовь имеют бо́льшее значение, чем правдивость. Навязывать правду тому, кто о ней не просил, кто не способен ее выдержать, кого она может раздавить, это уже не добросовестность, а грубость, бесчувственность и насилие. Следовательно, нужно говорить правду, как можно больше правды, потому что истина – это ценность, а искренность – это добродетель, но не всегда, не всякому, не любой ценой и не любым способом. Нужно говорить правду в меру возможного и должного, иными словами, до тех пределов, пока это не повредит более высокой и более насущной добродетели. И в этом мы с Янкелевичем согласны: «Горе тем, кто ставит преступную правду доноса выше любви! Горе тупицам, всегда говорящим правду! Горе тем, кто никогда не лгал!»

Вместе с тем все вышеизложенное справедливо только по отношению к другим: вполне законно предпочесть благо другого человека, особенно страдающего, слабого, собственной правдивости. Но предпочесть себя истине недопустимо. Здесь добросовестность простирается дальше искренности и обретает универсальную ценность. Иногда бывает морально оправдано солгать другому человеку, вместо того чтобы открыть ему правду. Но по отношению к себе самому недобросовестность не может цениться выше добросовестности, потому что это означало бы ставить себя выше истины, а свой комфорт или свою чистую совесть – выше духа. Это означало бы погрешить против правды и против себя самого. Всякий грех может быть прощен, это верно: каждый делает что может, жизнь слишком трудна и жестока, чтобы мы рискнули хоть кого-то осуждать. Никто не знает, как поведет себя, столкнувшись с худшим из зол, и какую правду сможет выдержать. Милосердие и прощение – вот что нужно всем нам! Но все-таки это не значит, что недобросовестность по отношению к себе может рассматриваться как морально нейтральное качество. Например, мы имеем полное право обмануть злодея, если от этого зависит наша жизнь, но это вовсе не означает, что мы ставим себя выше истины, потому что ничто не запрещает нам по-прежнему любить и уважать истину, по меньшей мере в душе. Больше того, мы лжем убийце или варвару во имя того, что считаем истиной, и в этом смысле наша ложь вполне добросовестна. Здесь следует различать искренность, обращенную к другому и допускающую множество исключений (это транзитивная и обусловленная добросовестность), от рефлексивной добросовестности, обращенной только к себе самому и в силу этого становящейся универсальной. О том, что иногда нужно лгать другому из благоразумия и сострадания, мы уже говорили, и больше я не буду к этому возвращаться. Но чем можно оправдать самообман? Благоразумием? Это означало бы, что мы ставим свое благополучие выше ясности ума, а эго выше духа. Состраданием? Это была бы трусость. Любовью? Но любовь, лишенная добросовестности, обращается самовлюбленностью и нарциссизмом.

Жан-Поль Сартр, обращаясь к иной проблематике, показал, что недобросовестность как ложь самому себе извращает (то есть одновременно выражает и отрицает) основное измерение человеческого сознания, не позволяющее ему с абсолютной точностью совпадать с самим собой как с объектом или фактом. Быть абсолютно убежденным в том, что ты официант или профессор философии, брюнет или блондин, что тебе весело или грустно, как быть убежденным в том, что стол это стол, и при этом верить в свою абсолютную искренность – значит быть недобросовестным, то есть забывать о том, что ты только становишься тем, кто ты есть (иначе говоря, что нельзя стать собой окончательно и бесповоротно), не отрицая собственных страхов, собственного небытия и собственной свободы. Поэтому для любого сознания недобросовестность является «постоянным риском» («Бытие и ничто», I, гл. 2). Но на этот риск приходится идти, потому что превращать его в рок или использовать в качестве оправдания тоже было бы недобросовестным. Недобросовестность – овеществление того, что ты есть, кем ты себя считаешь и кем ты хочешь стать в вынужденно искусственной форме вещи в себе и для себя, которая была Богом и которая есть ничто. Противоположностью недобросовестности также является не бытие (верить в свою добросовестность значит проявлять недобросовестность), не вещь и даже не качество, а усилие, требовательность и добродетель. У Сартра такова аутентичность, а у всех остальных – добросовестность, когда она не означает полного совпадения с самодовольным закаменевшим сознанием, но предстает в виде вечного отдирания от лжи и духа серьезности, от всех ролей, которые мы играем и которыми живем, одним словом – от недобросовестности и от себя самого.

В самом общем понимании добросовестность есть не что иное, как любовь к истине. Вот почему она одна из главных философских добродетелей, разумеется, не в том смысле, что она присуща только определенному сорту людей, а в том, что философом в самом громком и в то же время обычном смысле слова может считаться только тот, кто ставит истину во всем, что касается лично его, превыше чести и власти, счастья или системы взглядов, даже превыше добродетели и любви. Лучше он будет знать, что он дурен, чем станет притворяться хорошим, и будет смотреть глаза в глаза собственной неспособности любить, когда такое случается, и собственному эгоизму, когда тот берет верх (то есть почти всегда!), чем лживо убеждать себя, что он великодушен и любвеобилен. В то же время он знает, что истина без милосердия – это не Бог. Еще он знает или думает, что знает, что милосердие без истины – вообще не милосердие, а обман. Спиноза называл эту радость познания «познавательной любовью к Богу», независимо от ее объекта («Чем больше познаем мы единичные вещи, тем больше мы познаем Бога»), потому что все – в Боге, а Бог есть все («Этика», IV, 24). Пожалуй, это немного чересчур, если допустить, что ни одна истина не есть Бог, как и сумма истин, а ни один Бог не есть истина. Но все-таки здесь сказано главное: любовь к истине важнее религии, ясность ума ценнее надежды, а добросовестность лучше веры.