Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

«Устав от времени и его бесконечности, – говорит Кьеркегор, – юморист в один прыжок вырывается из него и с юмористическим облегчением констатирует, что пришел к абсурду». Однако Кьеркегор видел в юморе не столько истину, сколько ее «фальсификацию», благодаря чему, по его мнению, юмор и способен исполнять свою главную функцию – от этики вести к религиозному чувству, являя собой «последнюю стадию внутреннего существования перед верой». Разумеется, я в это не верю. Если юмор подвергает сомнению серьезность этики, показывает ее относительность, подозревает ее в разных нехороших вещах и хохочет над ее тщеславием и претенциозностью, то с таким же успехом он оспаривает и серьезность эстета (сноба или дамского угодника), и серьезность религиозного человека. Смеяться над этикой во имя более высокого смысла (например, над этикой во имя веры) – это уже не юмор, а ирония. Юмор скорее станет смеяться над этикой (или эстетикой, или религией) во имя низшего смысла, следовательно (в перспективе), во имя нонсенса или попросту правды. Вот еще пример, принадлежащий Пьеру Депрожу: «Господь сказал: “Возлюби ближнего своего как самого себя”. Лично я предпочитаю себя, но, разумеется, никому не навязываю свою точку зрения». Или еще одна шутка от Вуди Аллена: «Меня постоянно преследует идея смерти, и я очень много над ней думаю. Я задаю себе вопрос: существует ли загробная жизнь, а если да, то можно ли там разменять бумажку в 20 долларов?» Не бывает забавных истин, вот почему нас так часто забавляет нонсенс: никакой смысл не является истиной, если мы сами не наполним его серьезным содержанием. Юмор вовсе не уничтожает смысл (потому что нельзя всю жизнь смеяться, потому что для смеха необходимо, чтобы смысл оставался смыслом), он лишь показывает его относительность и уязвимость; он освобождает нас (потому что смеяться можно над чем угодно) от серьезности смысла, не перечеркивая его (потому что юмор оставляет реальность неизменной, а наши желания, верования и иллюзии являются частью реальности). Юмор – это веселое расставание с иллюзиями. Вот почему он вдвойне добродетелен: благодаря свободе от иллюзий, он соприкасается с ясностью ума (то есть с добросовестностью), благодаря веселью – с любовью и со всем сущим.

Дух, повторим вслед за Алленом, смеется над всем. Когда он смеется над тем, что ненавидит или презирает, он становится иронией. Когда он смеется над тем, что любит или уважает, он становится юмором. А что я люблю больше всего? Что мне легче всего уважать? «Себя самого», – отвечает Пьер Депрож. Это многое говорит и о величии юмора, и о его редкости. Как же ему не быть добродетелью?

Ни мозг, ни половые органы не являются мышцами и не могут ими быть. Из этого вытекает несколько важных последствий, не последнее место из которых занимает следующее: мы любим не то, что хотим любить, а то, чего не выбираем. Разве мы можем выбирать свои желания? Разве мы можем выбирать, кого и что любить, если наш выбор – даже между разными желаниями и разными объектами любви – зависит от самих этих желаний и объектов? Любовь не возникает по заказу, следовательно, не может быть долгом. Читателю покажется, что включение любви в трактат о добродетелях не вполне оправдано? Может быть. Но надо сказать, что добродетель и долг – разные вещи (долг – это принуждение, тогда как добродетель – свобода), обе необходимые, связанные друг с другом, но связанные скорее комплементарно; скорее симметричные, чем схожие друг с другом. Мне кажется, что это справедливо по отношению к любой добродетели: например, чем великодушнее человек, тем меньше щедрость представляется ему долгом, то есть принуждением. Но точно так же и с любовью. «Все, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла», – утверждает Ницше («По ту сторону добра и зла»). Я бы не стал заходить так далеко, потому что любовь это и есть добро. Да, чаще всего любовь поднимается выше долга и запретов, но ведь это-то и хорошо! Долг – это принуждение (по выражению Канта, гнет); долг – это уныние; тогда как любовь – непосредственность и радость. «То, что делают по принуждению, – указывает Кант, – делают не из любви» («Метафизические начала учения о добродетели». Введение). И наоборот: то, что делают из любви, делают не по принуждению, следовательно, не ради исполнения долга. Это знает каждый, и некоторые из наших вполне нравственных поступков вообще не имеют ничего общего с моралью – но не потому, что опровергают мораль, а потому, что не нуждаются в моральном принуждении. Какая мать кормит своего ребенка, повинуясь чувству долга ? Что звучит ужаснее выражения « супружеские обязанности »? Если есть любовь и желание, не нужны никакие обязанности, не нужен никакой долг. Да, конечно, существует супружеская добродетель, как и материнская добродетель, которая проявляется в самом удовольствии, в самой любви. Можно кормить ребенка грудью или отдаваться любимому, можно любить и ласкать с большей или меньшей долей великодушия, нежности, чистоты, верности и благоразумия (если оно необходимо), с большей или меньшей долей юмора и простоты, добросовестности и любви. Что значит добродетельно, то есть наиболее совершенным из всех способов, кормить ребенка или заниматься любовью? Да, бывают разные способы заниматься любовью, и не все достигают в этом совершенства, а некоторые привносят в любовь эгоизм и даже ненависть. Однако есть и те, кто проделывает это не просто совершенным, а множеством совершенных способов, коих столько же, сколько влюбленных пар, и все они – добродетельны. Физическая любовь – это всего лишь один пример, и было бы ошибкой переоценивать ее значение, к чему склоняется современная культура, так же как на протяжении веков она склонялась к ее демонизации. Если любовь и зарождается из сексуального чувства, как полагал Фрейд и во что я охотно верю, то она не ограничивается сексом и простирается гораздо дальше наших больших и малых эротических удовольствий. Любовь – это вся наша жизнь, общественная и личная, семейная и профессиональная, ценность которой измеряется в зависимости от того, как много любви мы в нее вкладываем и получаем взамен. Были бы мы эгоистами, если бы не любили себя? Стали бы мы работать, если бы не любовь к деньгам, комфорту и самой работе? Разве философия – это не любовь к мудрости? Если бы я не любил философию, стал бы я писать все эти книги? И конкретно эту книгу, если бы я не любил добродетель? А ты, читатель, разве стал бы ты ее читать, если бы не разделял эту любовь? Любовь не возникает по команде, потому что командует как раз она – любовь.

То же самое справедливо и в отношении нравственности и этики. Мы нуждаемся в морали только в отсутствие любви – вот почему мы так в ней нуждаемся! Командует любовь, это верно, но любви так часто не хватает. И потому любовь командует в свое отсутствие, командует посредством самого своего отсутствия. В свою очередь, долг принуждает нас делать как раз то, что мы без всякого принуждения делали бы из любви, присутствуй она в нас. Разве любовь могла бы требовать от нас чего-то, кроме самой любви, которая, как мы знаем, не возникает по требованию, или, по меньшей мере, чего-то такого, что походило бы на любовь? Командовать можно только действиями, поступками, и в этом вся суть: мораль предписывает нам не любить, но, повинуясь долгу, действовать так, как мы по доброй воле действовали бы из любви. Максима долга звучит следующим образом: «Поступай так, как если бы ты любил».