Фридрих Ницше - Утренняя заря

Смотреть новыми глазами. Если под красотой в искусстве надобно постоянно понимать воспроизведение счастливого , – и я считаю это верным, – смотря как представляет себе счастье народ, время, индивидуум, что же в таком случае позволяет знать о счастье нашего времени реализм теперешних художников? Несомненно, его красоту, которую теперь мы легче всего можем понять и которой можем насладиться. Итак, можно ли думать, что теперешнее свойственное нам счастье заключается в реалистическом , в возможно острых чувствах и в верном понимании действительности, т. е. не в реальности, а в знании реальности? Наука оказала уже такое сильное действие, что художники нашего столетия непроизвольно превратились в восхвалителей научного счастья!

Ходатайствовать. Невзыскательные ландшафты – для великих художников, а замечательные и редкие – для маленьких. Именно великие явления природы и человечества должны ходатайствовать за всех: за маленьких, средних и честолюбивых своих почитателей, – а великий ходатайствует за незаметные явления.

Погибать не незамеченным. Не временами, а постоянно крошится наша сила и величие; маленькое растеньице, умеющее прицепиться всюду, разрушает то, что есть великого в нас. Это ежедневное, ежечасное, оставляемое нами без внимания жалкое положение окружающей нас среды, тысяча корешков того или другого маленького и малодушного чувства, вырастающие из нашего соседства, из нашей должности, нашего общества, нашего распределения времени. Оставим эти ничтожные плевелы без внимания – и мы погибнем от них незаметно! А если вы хотите погибнуть, то сделайте это лучше разом и мгновенно: тогда от вас останутся, может быть, величественные развалины, а не кучи земли, как у кротовых нор!

Казуистика. Есть горькая и злая альтернатива, которую не может преодолеть ничья решимость и ничей характер. Когда пассажир корабля открывает, что капитан и кормчий делают опасные ошибки и что он выше их в искусстве управления кораблем, спрашивается: а что если восстановить весь корабль против них и арестовать их обоих? Не обязан ли ты сделать это в силу своего превосходства перед ними? И, с другой стороны, не вправе ли они арестовать тебя за то, что ты подрываешь доверие к ним? Это может служить сравнением для явлений в более высоких сферах, могущих иметь более вредные последствия. При этом можно поставить такой вопрос: чем дается нам, в подобных случаях, наше превосходство, наша вера в самих себя? Успехом? В таком случае надобно бы делать все, хотя бы в этом заключались всякие опасности, – и не только для нас самих, но и для всего корабля!

Преимущества. Кто действительно владеет собой, т. е. кто окончательно завоевал самого себя, тот имеет свое преимущество в том, чтобы наказывать себя, миловать себя, сострадать себе. Ему нет надобности предоставлять это кому-нибудь другому, но он вполне свободен отдать это и тому, кому захочет, например другу, но при этом он знает, что он дает ему право , а давать право может только тот, кто обладает властью и силой.

Человек и сущее. Почему человек не видит сущего? Он сам стоит на дороге и закрывает собой сущее.

Не отказываться! Отказываться от мира, не зная его, как это делается иногда, значит обречь себя на бесплодное и унылое одиночество. В этом нет ничего общего с уединением созерцательной жизни мыслителя. Если мыслитель избирает себе такую жизнь, он никогда не откажется от нее: отказ от нее и участие в практической жизни принес бы ему уныние и равнялся бы его гибели. Он никогда не откажется от созерцательной жизни, потому что он знает ее и знает себя. Он стремится в свой воздух, ищет радости себе.

Почему ближайшее становится все дальше от нас? Чем больше мы думаем о том, что было и будет, тем более бледнеет пред нами то, что есть теперь. Если мы живем с умершими и умираем в их смерти, что же такое для нас «ближние»? Наше одиночество тогда становится еще большим, и именно потому, что вокруг нас шумит все течение человечества. Страстность, которая присуща всему человеческому, все более и более усиливается в нас, – и именно вследствие этого нам кажется, что все окружающее нас как будто бы стало более равнодушным и слабым.

Правило. «Правило для меня всегда интереснее, чем исключение», – кто так чувствует, тот далеко ушел в познании и принадлежит к числу «посвященных».

Воспитание. Мало-помалу мне стал ясен общий недостаток способов нашего образования и воспитания: никто не учится, никто не стремится, никто не учит переносить одиночество.

Удивляться возражению. Так как это сделалось ясным для нас (так думаем мы), то нам нечего бояться противодействий с этой стороны, и мы изумляемся тому, что видеть все ясно мы можем и, однако, не можем быть в безопасности! Это та же глупость и то же удивление, в каких оказывается муха пред оконным стеклом.

В каких расчетах ошибаются самые благородные. Дают кому-нибудь все свое самое лучшее, самое драгоценное, – теперь любовь уже не может ничего больше дать, но тот, кто принимает это, не считает это, конечно, своим лучшим, и, следовательно, у него нет той полной признательности, на которую рассчитывает дающий.

Табель о рангах. Во-первых, есть поверхностные мыслители; во-вторых, есть глубокие мыслители, те, которые стараются проникнуть в глубину вещи; в-треть-их, есть основательные мыслители, которые стараются дойти до основы вещи, а это гораздо важнее, чем спускаться только до их глубины; наконец, есть такие мыслители, которые суют голову в трясину, где нет ни глубины, ни основания!

Учитель и ученик. К гуманности учителя принадлежит предостерегать ученика от себя самого.

Уважать действительность. Можно ли смотреть без слез и без сочувствия на эту ликующую народную толпу? Прежде мы невысоко ставили предмет их ликования, и теперь мы думали бы еще так, если бы не пережили сами этого! До чего же, следовательно, может довести нас опыт! Что же такое наши мнения! Чтобы не затеряться, чтобы не потерять своего разума надобно бежать от опыта! Так бежал Платон от действительности и хотел все сущее созерцать в бледных представлениях; он был полон ощущения и знал, как легко волны ощущения поглощают рассудок. Поэтому мудрец должен ли был сказать себе: «я хочу уважать действительность , но при этом повернусь к ней спиной, потому что я знаю ее и боюсь ее»? Должен ли был он обращаться с действительностью, как африканские народы обращаются со своими князьями, приближаясь к ним задом и, в то же время, страхом обнаруживая свое уважение к ним?