Фридрих Ницше - Утренняя заря

Кому редко можно удовлетворить. Некоторые бывают способны к чему-нибудь хорошему и великому только после того, как совершат какую-нибудь тяжкую несправедливость: это их нравственность.

Роскошь. Склонность к роскоши таится в глубине человека: излишество и неумеренность есть вода, в которой любит купаться его душа.

Делать бессмертным. Кто хочет убить своего противника, пусть подумает, не увековечивает ли он его перед собой именно этим самым.

Против нашего характера. Если правда, которую мы должны высказать, идет против нашего характера, как это часто случается, – то мы ведем себя так, как будто бы мы лжем, и возбуждаем недоверие.

Где причина снисходительности. Некоторые натуры имеют выбор быть только или общественными злодеями, или тайными страдальцами.

Болезнь. Под болезнью можно подразумевать: безвременное приближение старости, безобразия и пессимистических взглядов – все это тесно связано между собою.

Трусливые. Именно неловкие и трусливые существа легко становятся убийцами: они не понимают легкой, соответствующей целям, защиты или мести; их ненависть, вследствие недостатка присутствия духа и отсутствия характера, не знает никакого другого исхода, кроме уничтожения.

Без ненависти. Ты хочешь расстаться со своей страстью? Расставайся с нею, но только без ненависти! Иначе у тебя будет другая страсть.

Способный и ограниченный. Он не способен ничего ценить, кроме себя самого; и если он будет ценить других, он должен постоянно превращать их сначала в себя. Но на это он способен.

Частные и общественные обвинители. Всматривайся в того, кто обвиняет и осуждает: он раскрывает при этом свой характер, – и притом нередко характер худший, чем имеет его жертва, чей проступок он преследует. Обвиняющий наивно думает, что всякий, кто преследует преступление и преступника, обладает ео ipso хорошим характером или таким, который должен считаться хорошим, и таким образом он высказывается.

Добровольно слепые. Есть фанатическая, доходящая до внешних выражений, преданность лицу или партии, которая обнаруживает, что мы чувствуем себя подавленными ими, и за это мы сердимся на себя. В наказание за то, что наш глаз слишком много видел, мы добровольно ослепляем себя.

Средство от любви. Против любви все еще помогает, в большинстве случаев, старинное радикальное средство – ответ на любовь.

Где злейший враг. Кто может хорошо вести свое дело и сознает это, тот, большей частью, примирительно настроен по отношению к своему сопернику. Но мысль и сознание того, что ты не способен отстоять для себя хорошую вещь, настраивают человека неумолимо враждебно к его противнику. Итак, пусть каждый сообразит, где надобно искать его злейшего врага.

Границы всякого смирения. Многие дошли до смирения, которое говорит: credo quia absurdum est, и отдают свой разум в жертву. Но никто, насколько я знаю, не дошел до такого смирения, которое делает еще один шаг дальше и говорит: credo, quia absurdus sum (верю, потому что я глуп).

Игра в правду. Есть люди, которые говорят правду не потому, что они гнушаются притворства, но потому, что им не удалось бы обмануть этим других. Короче говоря, они не доверяют своему актерскому таланту и предпочитают быть честными.

Смелость в партии. Бедные овцы говорят своему вожаку: «Ты иди только вперед, а у нас не будет недостатка в смелости идти за тобой». А бедный вожак думает про себя: «Вы только идите за мной, а у меня не будет недостатка в смелости вести вас».

Хитрость жертвенного животного. Есть печальная хитрость, когда хотят обмануться относительно того, кому принесли себя в жертву, и намеренно предлагают ему случай, где он мог бы явиться перед нами таким, каким мы желаем его видеть.

Через других. Есть люди, которые хотят, чтобы на них смотрели только сквозь других. Это очень предусмотрительно.

Радовать других. Почешу доставлять радость другим – выше всякого другого удовольствия? Потому что этим доставляется радость одновременно всем своим страстям. В одиночку радости могут быть очень малы; но когда соберешь их все вместе в одну руку, рука может переполниться; то же и с сердцем.

В великом молчании. Вот море! Здесь можем мы забыть о городе. Правда, и здесь еще его колокола доносят до нас звуки Ave Maria, но это только еще одну минуту! Теперь все молчит! Расстилается бесцветное море – оно не может говорить! Играет небо свою вечную немую вечернюю игру красными, желтыми, зелеными цветами – оно не может говорить! Сбегают в глубину моря каменистые мысы, как бы ища уединения, – они не могут говорить! Эта страшная, вдруг объявшая нас тишина прекрасна, величественна и наполняет чем-то сердце. О! притворство этой немой красоты! Как хорошо могла бы говорить она, и даже зло, если бы захотела! Ее связанный язык и ее счастье на лице – это притворство, чтобы насмеяться над твоим сочувствием! Пускай! Мне не стыдно быть предметом насмешки таких сил. Но я сострадаю тебе, природа, в том, что ты должна молчать, хотя бы тебе и связывала язык твоя злость; да! я сострадаю тебе из-за твоей злости! Вот становится еще тише, и чем-то большим наполняется сердце: оно боится новой правды, оно тоже не может говорить, оно само насмехается, оно само наслаждается сладкой злостью молчания. Мне не хочется не только говорить, но даже думать: должен ли я слушать, как за каждым словом смеется ошибка, воображение, ложь? Не должен ли я смеяться над своим состраданием, над своей насмешкой? О море! о вечер! Плохие вы учителя! Вы учите человека переставать быть человеком! Должен ли он вам отдаться? Должен ли он стать, как вы теперь, бесцветным, блестящим, немым, величественным, покоящимся в самом себе, возвышающимся над самим собою?

Для кого существует правда? До сих пор ошибки были утешительными силами; теперь того же самого ждут от познанной правды, и ждут уже довольно долго. А что, если правда не может дать утешения? Было бы это доводом против правды? Что общего у нее с состояниями страдающих, печальных, больных людей, чтобы она помогала им? Если растение не служит для исцеления больных людей, это еще не доказательство против правды растения. Но прежде существовало убеждение, что человек – цель природы, и без всяких колебаний принимали, что все, что открывается при помощи познания, спасительно и полезно человеку и что даже не может и не должно быть ничего другого. Может быть, из всего этого следует положение, что правда, как независимое и органически целое , существует только для сильных и спокойных, полных радости и мира душ (каким был, например, Аристотель), и что только такие души в состоянии искать ее , тогда как другие ищут только целительных средств для себя, гордясь своим интеллектом и его свободой, но они все-таки ищут не правды. От этого происходит, что эти другие так мало имеют истинной любви к знанию и ставят в упрек ему холодность, сухость, бесчеловечность: это суждение больных об играх здоровых. И греческие боги не умели утешать; когда, наконец, весь греческий народ сделался больным, пали и его боги.