Ольга Кулешова - Притчи Дмитрия Мережковского: единство философского и художественного

Апокрифы об искушении Христа в пустыне представляют собой развернутую реминисценцию из «Легенды о Великом инквизиторе» Ф.М. Достоевского. Сатана в романе Мережковского, искушая Христа, фактически воспроизводит утверждения Антихриста в романе Достоевского о силе чуда, тайны и авторитета. Однако Мережковскому удается создать свой собственный облик Иисуса. Если у Достоевского «Легенда о Великом инквизиторе» представляет собой монолог Великого инквизитора, а Христос остается молчаливым и отстраненным, то у Мережковского Христос предстает более живым, человечным. Мережковский подчеркивает человеческую сущность искушаемого: «Ты — Иисус, Сын Человеческий» [216] 66 Мережковский Д.С. Иисус Неизвестный. М., 1996. С. 199. . Иисус страшится искушения. Особый акцент Мережковский делает на чувственном восприятии Иисусом окружающего мира. Колоритные картины палестинской природы, насыщенные звуком и цветом, величественно окружающие \194\Искушаемого, позволяют разглядеть в нем черты слабости, свойственные обычному человеку, страшащемуся и сомневающемуся, но способному, возвысившись над своими сомнениями и страхами, победить в себе чувственную природу материального мира и подняться к неизменным высотам Духа, дарующего бессмертие и жизнь вечную.

Неизвестное имя Христа — Освободитель. Он одаривает человечество тяжелым, но драгоценным даром свободы. Иисус-человек — первый, кто несет на своих плечах ее тяжкое бремя. Иисус Мережковского порой даже слаб и полон сомнений. Он страдает и должен выбирать между добром и злом, как человек. Миссия Христа не предопределена, потому что Бог Отец не хочет отнять у Сына свободу. «Знает ли Иисус, что не согрешит, уже в ту минуту, когда искушается, или еще не знает, потому что этого не может знать Сын человеческий, не хочет знать Сын Божий? Знает это сам Отец или тоже не хочет знать, чтобы не отнять у Сына драгоценнейшего дара любви — свободы?» — вопрошает Мережковский [217] 67 Мережковский Д.С. Иисус Неизвестный. Т. 1. С. 297. . Иисус страшится предстоящего испытания и выбора. Бывают у Него минуты страха, скуки и тоски. Но есть в этом облике и неземные, божественные черты. Веет порой от Иисуса «миром нездешним, как морозом» [218] 68 Там же. Т. 2. С. 217. . Мережковский говорит о скуке Господней. Иисус одинок среди людей-рабов, проводящих свою жизнь в заботе о хлебе насущном. Не раз Он бежит от них, но милость Его безгранична и, возвращаясь вновь, Христос жалеет людей. «Неизобразимость Лика Господня» для \195\Мережковского заключена в антиномичности: «как все — как никто», «как червь — как солнце».

Проблема свободы выбора между добром и злом становится основной в романе Мережковского. Возможность наступления Царства Божия зависит от свободной воли человека приблизиться к благому Концу. Бог не может допустить насилия и в вопросе спасения. Христос Освободитель желает свободной любви человека, поэтому бежит от чуда. Мережковский пытается отказаться от превращения чуда в утилитарную магию. По его мнению, истинная вера соблазном чуда не подкрепляется. Не вера от чуда, а чудо от веры, «блаженны не видевшие и уверовавшие» (Ин 20, 29).

С проблемой свободы выбора связывает Мережковский и образ Иуды, совмещающий в себе две величайшие потенции: добра и зла. Предательство Иуды не рассматривается автором как абсолютное зло. «Крайнее зло нераскаянно» [219] 69 Там же. Т. 3. С. 123. . Герой несчастен, поскольку достижение искомой цели (жажда наступления Царства Божия владеет Иудой не менее, чем Христом) мыслится возможным неприемлемым для христианства способом. Иуда жаждет наступления Царства Божия путем насилия. Иисус с мечом в руках — символ обретения бессмертия для Иуды. Главный мотив предательства — разочарование. Иисуса, выгоняющего торговцев из храма бичом, наказующего силой мировое зло, Иуда принимает; Христа, отвергнувшего меч, «тишайшего», победившего мир любовью, — принять не может. Истинная свобода, по Мережковскому, свобода во Христе; своеволие, \196\бунт рабов, революция, основанные на насилии и крови, ведут к последнему «великому рабству Антихриста». Неприятие современного мира основывается у Мережковского на неприятии насилия: «Мир, как он есть, и эта книга (Евангелие. — О.К. ) не могут быть вместе. Он или Она: миру надо не быть тем, что он есть, или этой Книге исчезнуть из мира» [220] 70 Там же. Т. 1. С. 9. . Мережковский хочет быть с Христом, а не с миром.

Антиномия Мережковского: Иисус с хлыстом в руках — Иисус тишайший, введенная автором как основная психологическая коллизия выбора Иуды и один из способов еще раз подчеркнуть человеческую природу Иисуса, умевшего быть не только кротким, но и гневным, неверно истолковывалась критикой. Г. Адамович отмечал «идущий от всего сочинения холодок», утверждал, что Мережковский перенес Евангелие «в какое-то недоступное “вне”, и даже догмат спасения провозглашен с тех же высот не столько как обещание, сколько как непреложный обязательный приговор» [221] 71 Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955. С. 51. . Критик обвинял Мережковского в любви к насилию, решив, что облик бичующего Иисуса сладок сердцу писателя, а также — в стремлении подогнать исторические факты под собственные далекие от жизни построения и концепции. Христианская критика приняла роман как неудачное богословское сочинение. М. Лот-Бородина, обвиняя Мережковского в гностическом извращении используемых источников, увлечении «языческими чарами», гипертрофии человеческого начала в образе Христа, господстве чувственного и телесного, \197\ «блуде вокруг Отца, Сына и Матери-Духа», определила позицию автора как эмоциональное христианство, не имеющее стержня, а его Евангелие — как книгу, лишенную искупления и благодати [222] 72 Лот-Бородина М. Церковь забытая: По поводу книги Д. Мережковского «Иисус Неизвестный» // Путь. Париж, 1935. № 47. . С. Безобразов указывал на ошибки и неточности в использовании автором богословских и исторических документов, говорил о неспособности Мережковского удержаться на высоте интуиции, Христос в романе казался ему похожим на Антихриста [223] 73 Безобразов С. ( еп. Кассиан ). «Иисус Неизвестный»: [Рецензия] // Путь. Париж, 1934. № 42. . А. Салтыков, напротив, считал, что роман своим синкретизмом «возвращает нас к истокам христианства. Ибо раннее христианство не знало разрыва между верою и знанием» [224] 74 Салтыков А. «Иисус Неизвестный»: [Рецензия] // Возрождение. Париж, 1934. 22 марта. . Критик рассматривал роман как сплав личного духовного опыта с духовным и историческим опытом XX столетия, попытку познающего чтения Евангелия, стремление видеть в Евангелиях биографию Христа: «Никто не развернул с такой силой, как это сделал Мережковский, личную драму Христа» [225] 75 Там же. . Б. Вышеславцев видел «главное достоинство книги Мережковского в абсолютной оригинальности его метода: это не “литература” (литература о Христе — невыносима), не догматическое богословие (никому, кроме богословов, непонятное); это и не религиозно-философское рассуждение — нет, это интуитивное постижение скрытого смысла, разгадывание таинственного “Символа” веры, чтение метафизического шифра, разгадывание евангельских притч, каковыми в конце концов являются все слова и деяния Христа» [226] 76 Вышеславцев Б. «Иисус Неизвестный»: [Рецензия] // Современные записки. Париж, 1934. № 55. С. 430–431. . Мережковский хочет быть «учеником Христа, и притом любимым учеником, которому \198\доверены особые тайны» [227] 77 Там же. С. 432. . Он никогда не остается самодостаточным, используя материал других прозрений; интуитивно разгадывает чудесное, отталкиваясь от «изумления» — начала истинной философии и мистики.