Виктор Тростников - Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие

1). Имеется лицо, из которого в случае необходимости можно сделать козла отпущения и тем самым разрядить назревающую смуту. У древних скандинавов король заранее венчался на правление как потенциальная жертва (действительно, именно шведскому королю Эрику IX приписывают фразу, сказанную им на собственной казни – «Ну что ж, это опасности ремесла». – Прим. ред.). Родство этих двух типов общественного служения – царствования и принесения себя в жертву – отражено в прекрасной фреске Тьеполо «Жертвоприношение», где над юношей, предназначенным для заклания, совершается в точности тот же обряд, что и над царем – возложение рук первосвященника и помазание миром. Верховные правители приносились в жертву и в нашей недавней истории, правда, уже после своей смерти. Хрущев свалил все плохое на Сталина, Брежнев – на Хрущева, Ельцин – на Горбачева. Как удобно! А вот на членов бундестага, кнессета или Политбюро свалить ничего нельзя – каждый из них скажет: «Я был против, но ко мне не прислушались». Пример: решение начать афганскую войну было принято коллективно, и теперь в этом преступлении никто не виноват. То же и с Дудаевым, которому помогли захватить власть и вооружиться, – ответственных за это нет. Нарывы тут не прорываются, а загоняются внутрь.

2). В этом случае в стране один хозяин, которому во всех серьезных вопросах принадлежит последнее окончательное слово. Это очень существенный момент. Политические истины всегда относительны и условны, в истории прав не тот, кто прав, а тот, кто умеет настоять на своем, и во многих случаях гораздо важнее отреагировать на что-то быстро и четко, чем тратить время на дебаты в поисках наилучшего варианта. Когда такие дебаты слишком затягиваются, должен быть кто-то такой, кто стукнет кулаком по столу и скажет: «Пусть история меня рассудит, но сейчас я приказываю делать так!» И история обычно оценивает такую решительность положительно.

3). В этом случае власть обладает таким ценным для подданных свойством, как наличие совести. Никакой коллектив совестью обладать не может, а личность в какой-то мере обладает ею всегда. Всякий верховный правитель, даже неверующий, принимая или подписывая какое-то решение, бессознательно прислушивается к голосу своей совести, а значит, советуется с Богом. И что очень важно – где есть совесть, там есть и милосердие.

В народном сознании подлинным правителем является лишь тот, кто взял на себя право и обязанность казнить и миловать, т. е. брать на свою совесть отнятие жизни у человека и по своему милосердию оставлять ему жизнь. При этом и первое право, и второе делают правителя в глазах народа особой личностью, а это служит предпосылкой для появления к нему чувства любви.

4). Это чувство и является главным оправданием личной власти. Когда на поместном Соборе 1917–1918 годов обсуждался вопрос о восстановлении института патриархии, решающим оказался голос простого крестьянина, который сказал: «Синод я любить не могу, а патриарха могу». То же самое и со светской властью, ибо объектом любви может быть только конкретный человек. Кто-нибудь спросит: а для чего, собственно, нужна любовь народа к власти? Для того, чтобы подчинение ей не только не вызывало отрицательных эмоций, но сделалось радостным; для того, чтобы переливающаяся через край любовь каждого подданного к своему правителю распространялась на окружающих и сплачивала население в нацию, делая ее монолитной. Счастлив народ, имеющий лидера, которого можно любить, – такому народу все по плечу, он никогда не брюзжит и не жалуется, он постоянно ощущает душевный подъем и находит в себе силы для преодоления любых трудностей. В состоянии такого подъема был южноамериканский народ при Симоне Боливаре, немецкий народ при Гитлере, русский народ при Иване III, и именно в эти периоды времени эти народы играючи сокрушали врагов и во много раз расширяли свою территорию.

Всякая нация инстинктивно стремится к такому блаженному состоянию, поэтому, если какие-то посторонние силы не нарушают внутреннюю логику ее эволюции, она обязательно создает себе харизматического лидера, чтобы ей было кого любить. Религиозная нация наделяет своего избранника харизмой через таинство миропомазания, а безрелигиозная – через гиперболизацию его человеческих заслуг и достоинств. Первый путь много лучше второго, ибо, начав неумеренно восхвалять лидера, невозможно остановиться, и это восхваление неизбежно начинает доходить до абсурда (Мао Цзэдун был провозглашен лучшим пловцом Китая, а Ким Ир Сен – вождем трудящихся всего мира). Но чтобы пойти первым путем, нация должна быть верующей. Нам же в середине двадцатых довелось стать атеистами, и мы создали себе не Помазанника, а вождя.

То обстоятельство, что им оказался товарищ Сталин, чисто случайно. Он не обладал какими-то подходящими для этого качествами, скорее наоборот. Он не любил выделяться, был неважным оратором, даже говорил по-русски с сильным акцентом. Эрнст Фишер в своей книге «Жизнь и смерть Иосифа Сталина» показывает на фактах, что Сталин вовсе не старался выдвинуться на первые роли, боялся этого, осторожничал и медлил; тем не менее будто какая-то невидимая сила выталкивала его наверх, и с какого-то момента все, что бы он ни делал, шло ему только на пользу. Он стал для народа не по-хорошему мил, а по-милу хорош. Почувствовав это, он осмелел и под восторженные крики одобрения миллионов начал устранять своих конкурентов – большевистскую гвардию. Поверил ли он сам в конце концов в свою сверхгениальность, этого мы никогда не узнаем, но народу, который поверил в нее и благодаря этому обрел великого вождя, это было абсолютно не важно.

Когда такой вождь умирает, для народа это потрясение, а для его окружения проблема. Она состоит в вопросе, какой должна быть теперь верховная власть. В случае смерти Сталина эта проблема была особенно трудной, так как он не подготовил себе преемника (в этом, между прочим, проявилось не очень высокое качество его как правителя), так что осиротевшие высшие функционеры были весной 1953 года в полной растерянности и в большом смущении. Но надо было что-то делать, и, не привыкшие думать самостоятельно, они не нашли ничего лучшего, как автоматически вернуться к тому, что было до Сталина, – к «коллегиальному» правлению.

Пока еще были живы остатки «большевистской гвардии» – Хрущев, Ворошилов, Микоян и некоторые другие, а главное, пока народ еще верил в коммунизм, власть Политбюро еще можно было считать аристократией. Но по мере того как пропасть между предсказаниями марксистского учения и действительностью расширялась, монопольное право гвардии на охрану чистоты этого учения переставало означать право на управление страной, и Политбюро стало превращаться в хунту. Чтобы сделаться чем-то более прочным, начальству необходимо было менять свой статус. Так началась перестройка, которая, конечно же, была не что иное, как перестройка власти.