Виктор Тростников - Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие

Но главная причина недоразумений состоит в том, что мы воспринимаем понятие патриотизма как политическую категорию, т. е. считаем патриотом того, кто совершает действия и особенно делает заявления, которые, по нашему мнению, являются патриотическими. Такой подход в корне ошибочен, поскольку действия и заявления, на которые толкает чувство патриотизма, могут иметь совершенно иную мотивацию, с патриотизмом ничего общего не имеющую. Сегодня у нас многие думцы объявляют себя патриотами, но разве не может быть так, что некоторые из них просто делают этим способом карьеру, уловив новые веяния в общественном сознании нашего народа? Или взять Джузеппе Гарибальди – был он итальянским патриотом? Вы скажете, – конечно, более того, он был образцом, эталоном патриотизма. А вы знаете, что до того, как стать вождем движения Рисорджименто за освобождения Италии, он 10 лет воевал в Южной Америке за освобождение латиноамериканских стран, где жили не итальянцы, а испанцы и индейцы? В эти годы он показал себя не патриотом, а, наоборот, интернационалистом, можно сказать, Че Геварой XIX века. Так, может быть, и в итальянских подвигах им руководил врожденный дух борца и смутьяна, не имеющий прямой связи с любовью к Родине? (Стоит вспомнить и еще один аспект деятельности Гарибальди – а именно проживание в течение ряда лет в Англии, где его готовили к подрыву Австро-Венгерской империи, противостоящей Британии на континенте, путем откола Италии. – Прим, ред .)

Нет, судить о патриотизме по политической или военной активности неправильно, тут легко впасть в ошибку, обознаться. А само происхождение этого иностранного слова, которого до девятнадцатого века в русском языке не существовало, толкает к политической его трактовке, ибо оно происходит от «l’enfants de la Patrie» (сыны отечества), которых «Марсельеза» призывала идти в бой за победу революции.

Нет, патриотические чувства надо искать не во внешнем поведении, которое может быть всего лишь имитацией, а там, где оно зарождается и становится элементом внутреннего мира – в сердце человека. Но в чем суть этой характеристики нашего «Я», которая может присутствовать в нем, а может и не присутствовать?

Произнеся это «Я», невольно вспоминаешь Фихте, вся философия которого посвящена разработке этого понятия. «Я», по Фихте, – ядро нашей личности, ее начало, но кроме него там же, где и оно, т. е. в нашей душе, существует и «Не Я». Обогащение философского понятийного аппарата этим термином – несомненная заслуга Фихте. Он правильно угадал, что «Я» не сможет развиваться и расти, если рядом с ним не будет «Не Я», ибо в этом случае оно будет вариться в собственном соку. Однако он дал этому «Не Я» совершенно неправильную интерпретацию. Для него это была противостоящая человеку природа, в борьбе с которой упражняется и мужает личность, т. е. «Я». Такая трактовка, конечно, навеяна духом протестантизма, свойственным всей немецкой классической философии. Ведь основной тезис протестантов «Бог у меня в душе» ведет к индивидуализму, к культу сильной личности, «юберменша», так любезного немцам именно благодаря их протестантской закваске. Такой индивидуум сражается с внешним миром, где уже нет Бога, ибо Он перешел в душу воителя. В личном сознании такой пафос рождает эгоизм и гордыню, а в социальном сознании – доктрину либерализма. На самом же деле наше «Не Я» есть сверхличное начало, которое в иерархии духовных реалий стоит выше нашего «эго», а потому, чтобы оно укрупняло нашу личность, с ним надо не бороться, а входить в союз; не овладевать им, а позволить ему овладеть нашим «Я». Однако последнее все-таки ближе нам, чем это превосходящее нас «Не Я», поэтому инстинкт самосохранения противится такому позволению. Закрыть двери своей личности, не пуская в нее сверхличное, или распахнуть их перед ним – вот альтернатива, стоящая перед каждым человеком, и каждый человек решает ее по-своему. И диалектика здесь такова, что ревниво оберегающий свое «Я» в конце концов теряет его, ибо в изоляции оно начинает деградировать, а отдающий его в распоряжение «Не Я», поднимает его на новую высоту.

«Не Я», соседствующее в человеке с его «Я», не есть что-то отвлеченное, оно весьма конкретно. В своей предельной конкретности, в своей абсолютной бытийности это Бог, точнее Бог-Слово, Второе Лицо Троицы, Христос. Но почувствовать Его как свое сверхличное способен далеко не каждый – это удел святых. Но это не значит, что остальные души обречены на усыхание. Мир устроен так, что и людям, не обладающим тончайшим духовным зрением, предоставлен шанс: им дано ощутить в качестве возвышающего их сверхличного начала свой культурно-исторический тип, ту цивилизацию, в которой они родились и сформировались. Это промежуточная инстанция между Богом и отдельным человеком, обильно наделенная высшими духовными дарами, ибо цивилизации создает сам Господь в соответствии со своим неисповедимым замыслом о человеке; любит их, заботится о них и пестует их таким образом, чтобы в их рамках созревали нужные Ему человеческие личности, разнообразие которых украсило бы Вселенную.

Вот эта-то превосходящая каждую отдельную личность инстанция доступна всем нам, а не только особо религиозно одаренным избранникам. Открыв ей настежь двери своего «Я», мы еще не обретаем святости, но делаемся соработниками творящего культурно-исторические типы Господа, а значит, угодными Ему людьми.

Но не все решаются распахнуть эти двери, опасаясь, что через них будет похищено и вынесено самое интимное и дорогое, греющее душу, и душа замерзнет. Многие не понимают, что отдать это интимное выгодно, ибо вместо него в наше «Я» войдет нечто новое, более ценное, которое повысит его качество. Открывший двери не обедняет, а обогатится, обменяв свою индивидуальную мудрость, называемую душевностью, на мудрость своего народа, называемую духовностью. Не об этом ли, в частности, говорит Христос в Евангелии: «Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф 10, 39)?

Теперь мы можем дать патриотизму точное определение. Но перед этим надо сделать одну оговорку. Вопрос о патриотизме связан с вопросом об отношении человека к своей цивилизации, а никакой серьезный вопрос нельзя решить своим личным субъективным разделением, и надо обратиться к сверхличному в себе – к разумению своей цивилизации. Значит, в данном случае наша русская православная цивилизация должна подсказать нам нечто о цивилизации вообще, ибо наш предмет связан с этим понятием. Но лучше всего она может сказать о самой себе, так как другие цивилизации ей чужды. Поэтому нам следует говорить не о патриотизме как таковом, а о русском патриотизме. Что такое итальянский, французский или английский патриот, мы знать не можем, да нам и не надо этого знать.