Виктор Тростников - Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие

Приятное чувство будущего миссионерства в одичавшей при большевиках России, преемственно воспитываемое в семьях бывших белогвардейцев, передалось и первоиерархам РПЦЗ. Это я увидел во время второй поездки в Америку в 1990 году. Митрополит Виталий предложил мне рассказать, что знаю, о только что избранном патриархе Алексии II. В назначенное время я явился в Синод и застал там всех зарубежных епископов, кроме австралийского Павла. Я поведал владыкам все хорошее, что было мне известно о новом предстоятеле РПЦ, – о его горячей вере, любви к богослужениям, о восстановлении им Валаамского монастыря, часовни Блаженной Ксении, обители на Карповке и о многом еще. Но чем больше я приводил аргументов в пользу того, что это именно тот человек, который нужен сейчас нашей Церкви, тем владыки больше мрачнели. Я был удивлен этим, а потом меня осенило: им как раз не хочется, чтобы кто-то в самой России поднимал Церковь, им нужно быть единственными, кто может ее поднять!

Установка на миссионерство привела к тому, что РПЦЗ начала открывать у нас свои приходы. Чтобы оправдать эту акцию, нужно было отыскать у себя такое достоинство, которого не имела РПЦ, и оно отыскалось быстро и естественно. У РПЦЗ была «свобода», позволяющая ей смело обличать действия российского руководства. В том, чтобы противопоставить этот дух независимости царившей у нас со времен Петра Великого традиции политической безгласности Церкви, состоял основной пафос открытия приходов. Затея не удалась, поскольку тут акцентировалось именно противопоставление, вызывавшее мысль о расколе. Народ не проявил большого желания переходить из своих приходов в «чужие», а переметнувшиеся туда наши клирики в большинстве оказались маргиналами, от которых потом пришлось избавляться.

Однако сам замысел зарубежников был правильным. Конечно же, во въевшемся в русскую Церковь за триста лет сервилизме состоит главная ее беда. Особенно досадно, что она не подняла голоса против предающей интересы народа и страны политики «ельцинизма», проводимой компрадорской буржуазией, – этим она упустила уникальный шанс стать духовным вождем нации. Были частные протесты – скажем, при показе на НТВ фильма Скореезе, – но не было решительного противодействия самой стратегии распродажи и расчленения государства. Однако персонально винить тут некого: робость, выработанная веками, сразу не исчезает. Наше «сергианство» началось задолго до местоблюстителя Сергия Страгородского и приписывается ему совершенно зря.

Сегодня, кажется, настал-таки исторический момент, когда возглавители РПЦ поняли, что так дальше дело на пойдет. В определениях августовского Архиерейского собора сказано, что Церковь оставляет за собой право встать в оппозицию светскому начальству, если этого потребуют интересы верующих. После падения патриарха Никона паства услышала такое от первоиерархов впервые! Эту «антисергианскую» ноту моментально уловили чувствительные к ней зарубежники и начали подумывать о воссоединении с матерью-Церковью, образовав соответствующую комиссию. Слава Богу! Если мы соединимся, они получат наконец долгожданную возможность подлинного миссионерства: действовать изнутри, оказывать влияние на целое, будучи органической его частью; это влияние, опосредованное не спорами, а любовью.

Когда поезд уже тронулся и проводница опустила откидную ступеньку, Лизка пропищала мне с платформы: – Папочка, привези мне из Москвы колясочку для куклы!

Эта ее фраза засела во мне и время от времени стучала в ушах, как слова привязавшейся песни. И однажды я над ней задумался, а задумавшись – поразился. Надо же, нет еще трех с половиной лет, а уже хочет быть мамой, катать свою дочку в колясочке, заботиться о ней, укладывать поудобнее, укрывать одеяльцем. Какой неудержимый напор бытия, какая воля к любви и возобновлению жизни! А может быть, воля к власти над другим человеческим существом, пусть и в обличье куклы?

За окном открылись водные просторы Клязьминского водохранилища. Это уже наши места. Они становятся все более знакомыми, и вот с правой стороны мелькнуло столь памятное общежитие, а за ним, загороженный теперь новыми постройками, учебный корпус. Почти полвека тому назад мы первыми вошли в него с непередаваемым чувством причастности к чему-то значительному. Избитые это слова «храм науки», но для нас это действительно был храм.

Ощущение значительности нашего физтеховского существования поддерживалось фундаментальностью и обширностью учебной программы и высоким качеством преподавания. По каждой дисциплине нам читали лекции и вели практические занятия лучшие специалисты, среди профессоров было много академиков. Идя по коридору, можно было столкнуться лицом к лицу с Капицей, Ландсбергом, Спицыным, Христиановичем, Лаврентьевым, Ландау.

Основной инструмент теоретического естествознания – математический анализ – мы осваивали на лекциях Сергея Михайловича Никольского, ставшего академиком несколько позже, но и тогда уже имевшего большой научный авторитет. Поскольку при решении задач по физике необходимо брать интегралы, а физика как главный наш предмет «не могла ждать», он построил свой курс следующим образом: в зимнем семестре прочел «первый концентр», в котором дал приемы интегрирования безо всякого обоснования понятия интеграла, а в весеннем семестре начал все как бы заново, но уже «от яйца» и с полной строгостью. Тем яйцом, в котором, как в зародыше, содержится дифференциальное и интегральное исчисление, являются действительные числа, поэтому в первую очередь надо было растолковать нам, что это такое. Никольский избрал для этого способ, придуманный немецким математиком Дедекикдом: определял действительное число как «сечение» – разбивку множества всех рациональных чисел на два класса, где каждое число нижнего класса меньше любого числа верхнего класса. Понятия «рациональное число» и «класс» принимались как самоочевидные, так что Никольский считал определение совершенно строгим, а мы – тем более. Для нас дедекиндовы сечения были последним словом науки, окончательно решившим проблему обоснования анализа.

И только много лет спустя я узнал, что метод сечений относится к середине девятнадцатого века, так что в тот момент, когда его нам давали, это был уже анахронизм. Но Никольский не являлся специалистом по математической логике, которая одна может решить, какое рассуждение является строгим, а какое нет, да в то время ею у нас никто всерьез не занимался, кроме, пожалуй, Новикова-старшего, так что представления о строгости были туманными даже у корифеев анализа. Марксистские идеологи, которых все побаивались, презрительно называли математическую логику «формальной логикой» и противопоставляли ей «диалектическую логику», которую в математике никуда не приспособить. Так и побратались мы с этими сечениями, которые, уверен, каждый из нас запомнил на всю жизнь. А это был всего лишь один из вариантов искусственных построений, которыми пытались обосновать анализ в период увлечения теорией множеств. Все они были логически эквивалентными между собой и с современной точки зрения логически несостоятельными. Исходным понятием была в них актуальная бесконечность – бесконечное множество, представленное сразу всеми своими элементами и рассматриваемое как единый объект, с которым будто бы можно обращаться точно так же, как с любым конечным объектом. Считалось, что это понятие открыто интуиции всякого человека, так что в разъяснениях не нуждается. На самом же деле такая интуиция присуща только профессиональным математикам, и это даже не интуиция, а привычка, вырабатываемая в результате частого употребления этого понятия, простота которого обманчива. В начале нашего века выяснилось, что обращаться с ним надо крайне осторожно: в теории множеств обнаружились неустранимые внутренние противоречия. С какого-то момента специалистам стало ясно, что на рассуждения, в которых фигурируют актуально-бесконечные множества, нельзя очень-то полагаться, ибо они могут здорово подвести. Так начался возврат к тому представлению о строгости, какое принималось всеми учеными до начала теоретико-множественного бума: строгость есть логика плюс арифметика, а все, что сверх того, – от лукавого.