Виктор Тростников - Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие

Но и тут математикам не повезло: в начале тридцатых годов Гедель показал, что и логико-арифметический метод ненадежен, так как страдает неполнотой, а может быть, и внутренней противоречивостью. А в конце семидесятых, после того как была доказана теорема Париса-Харрингтона, стало известно, что анализ принципиально невозможно свести даже к такой не совсем надежной связке, как логика с арифметикой.

В общем, уже в начале нашего столетия дедекиндовы сечения были отголоском старины, и некоторые математики полагали даже, что их автор давно умер, как умерли Коши и Риман. А он был еще жив! Свои сечения он изобрел в молодом возрасте, и с тех пор не напоминал о себе ничем значительным, поэтому, встречая его имя только в учебниках, профессора и студенты относили его к классикам. Это заблуждение было настолько прочным, что в каком-то календаре была напечатана даже дата его смерти. Календарь попал к нему в руки, и он отправил в редакцию письмо следующего содержания: «С интересом ознакомился с информацией о дате моей кончины. Что касается месяца и числа, тут спорить не буду, может быть, вы окажетесь правы, однако насчет года никак не могу с вами согласиться, ибо прекрасно помню, что в течение всего того года чувствовал себя превосходно».

Не следовало ли Никольскому быть более щепетильным – не делать вида, будто он водружает высшую математику на абсолютно прочный фундамент?

О, нет, все было прекрасно. Слава Богу, что он не огорошил нас с самого начала сообщением, что актуальнобесконечные множества, на языке которых он рассказывал о действительных числах, содержат в себе антиномии. Ведь в этом случае мы чувствовали бы себя обманутыми и стали бы с меньшим уважением относиться к получаемым знаниям. По своей молодости мы не способны были тогда понять великую тайну мироздания, может быть, важнейшую из тайн, состоящую в том, что на несовершенном и путаном языке, которым только и располагает человек, истина все-таки может быть выражена, причем не приблизительно, а абсолютно точно. Это кажется невозможным, но в результате долгого жизненного опыта каждый из нас начинает это принимать как факт. Да, мысль изреченная есть ложь, Тютчев прав, но тогда и эта тютчевская мысль, т. е. мысль, что всякая изреченная мысль есть ложь, тоже есть ложь, а значит, существуют изреченные мысли, несущие истину. Если цепляться за одни лишь слова, то действительно ни в чем нельзя быть уверенным, а при большом старании можно и доказать что угодно, как это делали софисты, но, к счастью, язык не сводится к одним словам. Он есть не выразитель истины, а высекатель ее из глубин нашего сознания, где она присутствует изначально. Недаром Платон говорил, что знание есть припоминание. Но чтобы мы припомнили что-то, нашу мысль нужно локализовать на этом предмете, и это-то и делает текст. Он всегда грубоват и неточен, но его выразительных средств хватает, чтобы сузить область нашего размышления до небольшого кружка, а уж ту точку в этом кружке, которая есть истина, мы отыскиваем сами. Важно не то, чтобы текст был адекватным тому, что он хочет выразить – это вообще невозможно, – а то, чтобы в нас была воля к вытаскиванию из собственных кладовых души того, что этот текст заставляет нас вытащить оттуда. Если эта воля есть, мы познаем истину в окончательной форме безо всяких искажений.

Если присмотреться, видно, как это постоянно происходит. Толстой писал «Войну и мир» много лет, одно зачеркивал, другое переделывал, в третье вносил добавления и, наконец, отдал рукопись в печать. Отдал не потому, что довел ее до совершенства – ее можно было улучшать еще очень долго, – а потому, что счел текст уже достаточно прописанным, чтобы вызвать в нас должные мысли и чувства, и решил на этом закончить работу. И был прав, что ее закончил: это не до конца отделанное произведение, каждый фрагмент которого можно оспорить и подвергнуть критике, в целом встало вне всякой критики, поскольку делает для нас бесспорной главную идею автора о наличии в русском народе огромной внутренней силы, раскрывшейся в Отечественной войне 1812 года. Неистинный в своих отдельных частях роман, прочитанный до конца, открывает для нас абсолютную истину.

Так же было с творцами современной физики. Их не смутила зыбкость таких абстракций, как «бесконечномерное пространство» и «пси-функция»; они разложили пси-функцию атома водорода в этом пространстве по собственным функциям оператора энергии, и коэффициенты разложения с точностью до седьмого знака после запятой дали им все линии водородного излучения. Почему этот фокус им удался? Потому, конечно, что они горели желанием познать истину, всей душой жаждали истины, пробовали то одно средство ее выражения, то другое, ошибались, разочаровывались, но начинали все заново и, наконец, случайно нашли подходящий для ее формулирования язык – функциональный анализ с его спектральной теорией.

Когда такое горение есть, несовершенство языка не препятствие, тогда ради возобновления человеческого познания происходит чудо рождения истины из лжи, подобное чуду рождения любви из игры трехлетней девочки с простенькой целлулоидной куклой, свершающемуся ради возобновления самого человеческого бытия.

У нас, первых физтеховцев, такое горение было. И спасибо Сергею Михайловичу Никольскому, что он не погасил его правильной, но неуместной в тот момент информацией о том, что обоснование анализа вообще невозможно, а поддержал его своим вдохновенным рассказом о дедекиндовых сечениях.

Несколько лет назад Новиков-младший высказал мысль, которая показалась мне тогда неожиданной:

– Скоро отвоевавшие в Афганистане будут играть большую роль в нашем обществе. Война формирует особый тип человека – смелого, решительного, энергичного. Она связывает тех, кто через нее прошел, чувством солидарности и совместной посвященности в такой опыт, какого нет у остальных, поэтому образует из них как бы народ в народе: сплоченный и дружный, а значит, представляющий собой большую силу.

Как сказал Смердяков, «с умным человеком и поговорить полезно». Не знаю, насколько полезным был для меня тот разговор с Сергеем Петровичем, но когда на нашу политическую авансцену выдвинулись Руцкой, Грачев, Громов, Лебедь и другие «афганцы», я убедился, что он действительно человек умный. Наверное, вернувшиеся из Афганистана и вправду стали особыми: их относительно мало, а заметны они стали очень.

А вот когда мы начинали учиться в физтехе, таких людей – фронтовиков – было большинство, а у нас особенно, поскольку как среди учащих, так и среди учащихся было очень мало женщин. Практически все наши преподаватели только недавно вернулись с фронта, немало демобилизованных было и среди студентов. Им при поступлении предоставляли льготы, и они охотно этим пользовались. Они все еще жили войной, и ее запах пропитывал воздух вокруг нас. Это была совершенно иная атмосфера, чем сегодня, у людей были другие ценности и другие установки. Они были гораздо более дисциплинированными, и государственному интересу отдавался безоговорочный приоритет над личным…