Коллектив авторов - Гуманисты эпохи Возрождения о формировании личности (XIV–XVII вв.)

Он учит, по каким признакам узнать жеребенка, полезного в будущем для олимпийских состязаний:

Ты ведь вспоминаешь эти стихи? Заблуждаются те, кто думают, что природа не дала человеку никаких признаков, с помощью которых можно определить природные свойства; право, ошибаются те, кто не наблюдает данные признаки. Хотя едва ли, на мой взгляд, найдется какая-то дисциплина, к которой человеческий ум от рождения не способен, если мы наставим его предписаниями и упражнениями. Поистине, чего не может выучить человек, когда даже слон с помощью обучения становится способным плясать на канате, медведь прыгать, осел быть шутом! Словом, как никто не властен над своей природой, так есть то, в чем мы можем каким-то образом, как мы показали, ей помочь.

Кроме того, наука и упражнение целиком зависят от нашего усердия. О том, сколь сильна наука, свидетельствуют лучше всего механизмы и искусства, с помощью которых, как это мы ежедневно видим, поднимают тяжести, которые вообще нельзя было сдвинуть никакими силами. А сколь важно упражнение, достаточно показывает одно особенно известное изречение древнего мудреца, которое все приписывает старанию и подготовке [337]. И притом наука требует понятливости, упражнение – труда. Но труд, говорят они [оппоненты], не подходит для детского возраста, а понятливость, какая же может быть понятливость в детях, которые навряд ли понимают, что они люди? На то и другое отвечу кратко: как согласуется, что возраст, который уже способен к нравственному воспитанию, считается невосприимчивым к наукам? Но как добродетели имеют свои первоосновы, так имеют свои первоосновы и науки. Философия имеет свое детство, имеет свою молодость, имеет свою зрелость. Жеребенка, который уже в ранний период обнаруживает благородные природные задатки, не сразу взнуздывают, чтобы он нес на спине вооруженного всадника, но с помощью легких упражнений его приучают готовиться к войне [338]. Бычка, предназначенного для пахоты, не сразу же обременяют настоящим ярмом и побуждают острым стрекалом, но как изящно учил Марон [339]:

Раньше из тонких лозин сплетенный круг им на шею вешай…

Потом, когда их свободная шея привыкнет к рабству, им надевают «хомуты из веревок, попарно соединяют и приучают» ходить одинаковым шагом…

Земледельцы научились учитывать возраст быков и соизмеряют их работу с их силой; гораздо тщательнее это надо делать при воспитании детей. Для этого природа в своем провидении [340]привила маленьким некую особую способность. Признаю, ребенок еще не пригоден к тому, чтобы читать ему и объяснять трактат Цицерона «Об обязанностях», или «Этику» Аристотеля, или моральные книжки Сенеки, или Плутарха, или Послания ап. Павла, но при всем том, если он делает что-то неподобающее за столом, его наставляют, и, наставленный, он ведет себя по указанному образцу. Его приводят в храм, он учится преклонять колени, складывать ручки, обнажать голову и настраивать весь телесный облик для религии, ему приказывают молчать, когда совершаются таинства, обратить глаза к алтарю. Этим первым основам скромности и благочестия мальчик выучится прежде, чем научится говорить, и они, укореняясь в старшем возрасте, приносят определенную пользу для истинной религии [341]. Сначала новорожденный не различает между родителями и чужими. В скором времени он учится узнавать мать, потом отца, их же он мало-помалу учится и почитать, учится слушаться их, учится любить. Разучивается гневаться, разучивается мстить, получив приказание поцеловать того, на кого сердился; разучивается несносной болтливости. Учится подниматься навстречу старику, учится обнажать голову перед распятием.

Тем, кто считает, что любые начальные правила добродетели не важны для нравственности, сильно, на мой взгляд, заблуждаются. Некий юноша, которого Платон порицал за то, что тот играл в кости, жаловался, что из-за такого ничтожного порока его столь резко бранили. Тогда Платон сказал, что «играть в кости – небольшой порок, но серьезный порок – приучиться к этому» [342]. Следовательно, как приучиться к малым порокам есть большой порок, так приучиться к крохотному добру есть добро большое. И потом юный возраст приучается к этим вещам тем легче, что по природе своей он податлив к формированию любого облика, что не занят еще никакими пороками, что радуется даже подражанию, если немного им руководить. Это такой возраст, который как сплошь и рядом приучается к порокам прежде, чем поймет, что такое порок, так почти с равной легкостью может приучиться к добродетели. Но наилучшее – постоянно приучаться к наилучшим вещам. Прочен тот образ, который ты придашь душе девственной и юной. «Гони природу вилами, но она постоянно возвращается», – написал Флакк [343]. И притом очень верно написал, но – написал о взрослом дереве. Поэтому рассудительный земледелец сразу же придает маленькому саженцу тот вид, какой он желает видеть в дереве постоянным. То, что внедряешь с самого начала, сразу же становится природой [естественным качеством]. Слишком влажная глина не сохраняет оттиснутой формы, воск может быть столь мягким, что становится непригодным для лепки. Но едва ли какой-либо возраст является столь юным, чтобы не быть способным к науке.

Никакой возраст, говорит Сенека, не является поздним для обучения [344]; истинно ли это, я не знаю, по крайней мере, возраст постарше для восприятия некоторых вещей не благоприятен. То бесспорно, что никакой возраст не является столь ранним, чтобы не быть способным к обучению, особенно тем вещам, для которых природа и создала человека. Но непосредственно к этому она добавила, как я только что сказал, некую свойственную детству страсть к подражанию, так что все, что дети услышат или увидят, они горячо стремятся воспроизвести и радуются, если чего-то, как им кажется, достигли. Можно сказать, что они словно обезьяны. И именно отсюда наши первые догадки об их уме и понятливости. Итак, человек с рождения сразу же способен к нравственному обучению. Затем, как только он начнет говорить, он становится способным обучаться наукам. К тому, что первенствует, сразу же прибавлена понятливость. Ибо знание, хотя и имеет безграничную пользу, приносит тем не менее больше зла, чем блага, если оно не служит добродетели. Ученые справедливо отбросили мнение тех, кто считал, что детей моложе семи лет не следует приводить учиться [345]. Многие полагали, что этот взгляд принадлежит Гесиоду, хотя Аристофан Грамматик отрицает, что автором ύποθήκα («Предписания»), в каковом труде это мнение обнаружено, является Гесиод [346]. Должно быть, замечательным писателем был тот, кто издал такую книгу, что даже ученым людям показалось, что написал ее родоначальник Гесиод. Но даже если это бесспорно работа Гесиода, никакой авторитет не должен у нас иметь такой силы, чтобы стыдно было следовать лучшему, если кто-то его представит. Однако все, кто держался этого мнения, не считали, что все это время вплоть до семи лет никак не надо заботиться о воспитании, но полагали, что до этого возраста детей не следует мучить трудностями таких занятий, в которых вообще надо переносить некоторые неприятности, например, в заучивании наизусть, в рассказывании и в письме. Ведь едва ли можно найти какой-нибудь столь восприимчивый, столь гибкий и подвижный ум, который приучается к этим вещам без стимулов. Хрисипп [347]выделял кормилицам три года не для того, чтобы они в течение этого времени освобождались от воспитания, особенно нравов и языка, но чтобы кормилицы либо родители, нравы которых бесспорно очень важны для воспитания детей, подготовили ребенка с помощью более ласковых приемов к добродетели и наукам.