Коллектив авторов - Гуманисты эпохи Возрождения о формировании личности (XIV–XVII вв.)

Человеческие законы ослабляют власть отца, и они же позволяют даже рабам жаловаться на хозяев из-за плохого обращения: но откуда среди христиан такая жестокость? Когда-то некий Ауксон [Анксон], римский всадник, неумеренно наказывая своего сына розгами, убил его [384]. Это возмутительное обращение до такой степени взволновало народ, что, притащив человека на форум, родители и дети, без всякого уважения к всадническому достоинству, искололи его стилями, Октавиан Август с трудом спас его. А сколь многих ауксонов мы видим сегодня, которые вредят здоровью детей свирепыми побоями, делают их слепыми, увечат, а нередко и убивают. Свирепость некоторых не довольствуется розгами, отбросив розги, они бьют руками, наносят детям удары кулаками. Хватают все, что случайно подвернется, и ударяют. Акты юристов свидетельствуют, что некий сапожник, нанося ученику удары деревянной колодкой башмаков по затылку, выбил один глаз и за это понес наказание по закону [385]. Что сказать о тех, кто добавляет к мучениям гнусное унижение?

Я никогда не поверил бы, если бы не знал близко и мальчика, и виновника жестокости. С мальчиком, едва достигшим 12 лет, чьи честнейшие родители оказали большие услуги учителю, обращались столь чудовищным образом, что едва ли мог быть жесточе какой-нибудь Мезенций или Фаларид [386]. В рот мальчугана напихали так много человеческих испражнений, что он не смог выплюнуть и вынужден был большую часть проглотить. (Какой тиран применял когда-либо такой вид унижения?) Πασσάμενος έπίτασσε – гласит греческая пословица: «После таких яств исполняется команда». Мальчик с помощью веревок, продетых под плечи, подвешивается обнаженным, чтобы нагляднее представить наказание за воровство, гнуснее которого нет ничего у немцев. Затем со всех сторон на подвешенного обрушиваются неистово с розгами, забивая чуть ли не до смерти. Ведь чем больше мальчик отпирался в совершении проступка, тем более усердствовал палач. Добавь еще [к этой картине] самого мучителя, чуть ли не более ужасного, чем наказание: змеиные глаза, сухие сжатые губы, резкий голос как голос призрака; бледно-желтое лицо, круженье в голове, угрозы и поношения, которые он блестяще громоздил на мальчика – какая-нибудь Тезифона [387], сказал бы ты. Какие были последствия? От этого наказания мальчик скоро получил болезнь, очень опасную для рассудка и жизни. Тогда палач спешит пожаловаться, пишет отцу, чтобы тот забрал как можно раньше своего сына, что он напрасно использовал все лекарства для безнадежно больного мальчика. Когда телесную болезнь с помощью лекарств кое-как изгнали, душа мальчика оставалась еще такой потрясенной, что мы боялись, обретет ли он когда-нибудь прежнюю силу духа. И это был не единственный случай жестокости, все время пока жил у него мальчуган, ни одного дня не проходило, чтобы его жестоко не высекли раз-другой. Знаю, читатель, что ты уже давно подозреваешь, что тот, к кому применили столь ужасное средство, сильно провинился. Короче говоря, нашли запачканные чернилами книги, разодранные одежды и замаранные человеческими экскрементами сапоги того ученика, которого секли, и двух других. Развлекавшийся этой забавой мальчик был рожден для всяческого злодеяния, после других его проступков поверили и в предыдущие, это был племянник сестры безумного учителя; уже тогда пытаясь делать то, что обычно делали воины на войне или занимаясь грабежом, он у одного чужеземца, вынув пробку из бочки, позволил вину вытечь на землю, а потом, словно услужливый человек, предупредил, что почувствовал запах вина; с другим мальчиком, своим приятелем, он каждый день дрался на шпагах, так что уже можно было в нем распознать будущего разбойника или убийцу или, что очень схоже с ними, будущего наемника [388]. Хотя тот наставник благоволил к нему, однако, опасаясь, как бы мальчики не пронзили друг друга [шпагами], он удалил родственника. Ведь за другого мальчика он получал изрядную сумму, был же он, наставник, из числа тех евангелистов, для которых нет ничего сладостнее денег. Родитель, наилучший муж, был убежден, что мальчик находится у благочестивого и бдительного друга, в то время как жил он у лицемера-палача и был слугой и помощником полубезумному и постоянно больному человеку. Итак, поскольку учитель был благосклоннее к родственнику, а равно к другому ученику, откуда получал богатый урожай, то свое подозрение он направил на невинного, которому приписал столь огромное коварство: будто он, чтобы избежать подозрения, разорвал и запачкал и свою одежду. Но мальчик, рожденный от наилучших родителей, никогда не показывал признаков столь извращенного нрава, и сегодня нет ничего более чуждого его нравам, чем любое коварство; свободный теперь от всякого страха, он рассказывает по порядку обо всей истории, как она происходила.

Таким педагогам честные граждане отдают своих детей, дороже которых у них ничего нет, такие педагоги жалуются, что не воздается им за труды достойное вознаграждение! Палач отдавал отчет в своей ошибке, но предпочитал упорствовать в своем безумии, нежели осознать свою вину; и против людей такого рода не дано право возбудить судебное дело за плохое обращение, и против столь страшной жестокости суровые законы не имеют силы. Ни у кого гнев неукротим более, чем у тех, кто страдает эпилепсией. Сколь много вещей, недостойных [даже] ни фригийцев, ни скифов, вкралось в жизнь христиан; из них укажу на одну, не вполне чуждую этой теме. Тех, кто приходит впервые в публичную школу, понуждают снять кожу новичка (beanum exuere) – варварскому делу равно и слово найдено варварское [389]. Юношу благородного происхождения послали обучаться свободным наукам. Но с помощью столь недостойных свободного существа унижений он посвящается! Сначала ему мочат подбородок, как бы намереваясь сбрить бороду, для этого применяют мочу или кое-что гаже мочи. Эту жидкость насильно вливают в рот и выплюнуть ее нельзя. Жестокими ударами сбивают, разумеется, рога; иногда новичков заставляют выпить много уксуса или съесть соли либо чего-то другого, что придет в голову необузданно дерзким юношам. Ведь затеявшие игру требуют от новичка дать клятву, что он будет повиноваться всем их приказаниям. Наконец, они подбрасывают его вверх и его спиной как тараном бьют в дверь, сколько им хочется. Эти столь грубые унижения вызывают иной раз лихорадку или неизлечимую боль в спине. Пошлая игра заканчивается наверняка пьяной пирушкой.

С такого введения начинается изучение свободных искусств. Но с таких знамений подобало начинать палачу, мучителю или совратителю либо продажной души карийцу или галернику, а не мальчику, посвященному музам и грациям. Удивительно видеть, что так безумствуют юноши, предающиеся свободным наукам, но еще удивительнее, что это одобряют наставники юношества. В оправдание столь мерзкого безобразия ссылаются на обычай, словно обычай делать дурное не есть всего лишь застарелое заблуждение, которое надо выкорчевывать с тем большим усердием, что оно уже незаметно прокралось ко многим. Так, даже у теологов продолжает существовать обычай vesperarium – поистине нелепую вещь обозначают нелепым словом [390], достойный скорее шутов, чем теологов. Но у тех, кто своим занятием делает свободные искусства, и шутки должны быть благородные.