Иоганн Гёте - Учение о цвете. Теория познания

Так прошло снова порядочно времени; о ставне и маленьком отверстии, чтб так легко было устроить, было забыто, как вдруг я получил от моего иенского' друга спешное письмо с самой настойчивой просьбой вернуть призмы, хотя бы только для того, чтобы владелец убедился п их существовании и некоторое время спова удержал бы их; потом мне предлагалось получить их обратно для более продолжительного употребления. Отослать же призмы просили непременно с подателем письма. Так как я не надеялся так скоро отдаться этим исследованиям, я решил тотчас же исполнить справедливое требование. Я уже вытащил ящик, чтобы передать его посланцу, как вдруг мне прпшло в голову посмотреть еще наскоро сквозь призму, чего я не делал с ранпей молодости. Я припоминал, правда, что все казалось пестрым; по как имепно, этого я себе ие представлял. Вту минуту я находился как раз в совершепно выбеленной комнате; поднеся призму к глазам, я ожидал увидеть, помня ньютонову теорию, что вся белая стена окрашена по различным ступеням, и свет, возвращающийся от нее в глаз, расщеплен на столько же видов окрашенного света.

Каково же было мое удивление, когда рассматриваемая сквозь призму белая стена оставалась, как и раньше, белой, что лишь там, где она сталкивалась с чем — либо темным, показывался более или менее определенный цвет, что, в конце концов, оконный переплет оказался ярче всего окрашеппым, тогда как на светлосером небо не видио было ни следа окрашивания. Мне пе пришлось долго раздумывать, чтобы признать, что для возникновения цвета необходима граница, и словно руководимый инстинктом, я сразу высказал вслух, что ньютоново учение ложно. Нечего было и думать об отправке призм. Всяческими способами постарался я уговорить, задобрить и успокоить владельца, чтб мне н удалось. Я упростил затем случайные явления, вызванные призмой в комнате и на вольном воздухе, и возвысил их, пользуясь только черными и белыми таблицами, до более или менее удобных опытов.

Оба всегда противоположных друг Другу края, их расширение, их схожденпе на светлой полоске и возникающий благодаря этому зеленый цвет, как н возникновение красного при схождении их на темной полоске, — все мало — по — малу развертывалось передо мною. На черное поле я нанес белый кружок, который, рассматриваемый на известном расстоянии сквозь призму, давал знакомый спектр и вполне заменял главный опыт Ныотопа в camera obscura. Но и черный кружок на светлом поле образовал цветной и, пожалуй, еще более великолепный спектр. Если в первом случае свет распадается па столько — то цветов, говорил я себе, то н во втором случае пришлось бы вндеть распадение темноты на цвета.

Мое приспособление из таблиц было тщательно и аккуратно приготовлено, по возможности упрощено и устроено так, что все явления можпо было наблюдать и известном порядке. Втихомолку я не мало гордился своим открытием, так как оно примыкало, повидимому, ко миогому из того, что я до сих пор наблюдал и во что верил. Противоположность теплых и холодных красок живописцев обнаруживалась здесь в раздельных синих и желтых краях. Синева оказалась как бы вуалыо чериого, желтизна — вуалью белого. Чтобы явление могло наступить, светлое должно надвинуться на темиос, темное — иа светлое: перпендикулярная [19] К граням призмы. ) граница пе окрашивалась. Все это согласовалось с тем, что я видел и слышал в искусстве о свете и тени, в природе — о прозрачных цветах. Однако все это стояло перед моей душой без всякой связи, и отнюдь пе в том определенном виде, в каком я высказываюсь здесь.

Так как в таких вещах у меня совсем не было опыта, и мие был неизвестен путь, на котором я мог бы с уверенностью подвигаться дальше, я попросил одного жившего по соседству Физика проверить результаты этих данных. Я заранее дал ему понять, что они возбудили у меня сомнение в ньютоновой теории, и был уверен, что первый взгляд создаст и в нем убеждение, которым проникся я. Каково же было мое удивление, когда ои, хотя и отпесся благосклонно и с одобрением к этим явлениям в том порядке, в каком они показывались ему, вместе с тем стал заверять, что эти явления известны и вполне об’ясняются ньютоновой теорией. Эти цвета свойственны, по его словам, отнюдь не границе, а единствеппо свету; граница — только повод, благодаря которому в одном случае проявляются менее преломляемые, в другом — более преломляемые лучи. Белый же цвет посредине является — де все еще сложным светом, который не разделен преломлением и возникает из совсем особого соединения цветных, но последовательно надвинутых друг па друга видов света, о чем можно подробно прочесть у самого Ньютона и в книгах, написанных в его духе.

Я мог как угодно возражать на это, говоря, что Фиолетовый цвет преломляется не больше желтого, а просто первый излучается па темпый фон, второй — па светлый; я мог указывать па то, что при растущей ширине краев белый цвет, так же мало, как и черный, разлагается на цвета, но что белый закрывается сложным зелепым цветом, а черный — сложным красным; словом, я мог как — угодно оборачивать свои опыты и убеждения, — все время преподносили мие один и тот же символ веры и внушали, что опыты в темной комнате гораздо удобнее для того, чтобы вызвать истинное понимание явлений.

Я был отныне предоставлен самому себе; я не мог, однако, совсем отступиться и сделал еще несколько попыток, но с таким же неуспехом и не получая никакого поощрения. Явления охотно наблюдали; непосвященные забавлялись ими, посвященные говорили о преломлепии и преломляемости и полагали, что этим они освобождаются от всякого дальнейшего расследования. Я до бесконечности, даже до ненужности разнообразил эти, впоследствии названные мною субъективными, опыты, размещал в таблицах во всевозможных соотношениях друг подле друга и друг над другом, белый, черный, серый, пестрые цвета, причем всегда появлялся тот же первый простой Феномен, только под другими условиями; и вот, наконец, я выставил призмы на солнце и устроил camera obscura с обитыми черным стенами, добиваясь возможной темноты. Старательно было проделано и само foramen exiguum. Однако эти ограниченные жонглерские условия не имели уже власти надо мною. Все, что дали мне субъективные опыты, я хотел изобразить и с помощью об’ективпых. Недостаточная величина призм стояла мне поперек дороги. Я велел приготовить большую призму из зеркаль лого стекла, и с нею я старался, помещая перед ней вырезанные папки, получить все то, что было видно на моих таблицах, рассматриваемых сквозь призму.

Я принимал эти вещи близко к сердцу, они глубоко интересовали меня; но я очутился в новом необозримом поле, измерить которое не чувствовал себя способным. Я озирался вокруг, ища везде сотрудников; я охотно передал бы кому — либо другому мои приспособления, мои наблюдения, мои догадки, мои убеждения, если — бы только хоть сколько — нибудь мог надеяться, что они принесут плоды.