Карен Свасьян - Становление европейской науки

Борьба за христианство сводится здесь к борьбе за овладение христианским гнозисом, противопоставляющим непогрешимости авторитета силу индивидуального понимания; обратная реакция не заставила себя ждать. Если уверовавший горшечник мог превосходить Аристотеля, то вопрос о языческой философии и с этой стороны решался без каких-либо препятствий. Тертуллиан в атакующей формуле обозначил водораздел: «Что общего между философом и христианином, учеником Греции и небом, между Афинами и Иерусалимом, Академией и Церковью?.. Философы — патриархи еретиков… Всё, что выходит за пределы простой веры, есть источник всяческой ереси, вредоносной и сатанинской» (De praescr. haeretic., 7).

Тертуллиан — роковая и глубоко символическая фигура, отразившая в себе трагику судеб западного христианства. Юрист по профессии и по особенностям стиля, он в то же время медиум мощных стихийно гностическиx инспираций, не позволяющих ему окоченеть в собственных убеждениях и придающих ему — поверх всего — редкое качество догматической ненадежности. Тертуллиан — творец церковной латыни и, по существу, основоположник западного католицизма до Августина, [52] F.Loofs , Leitfaden zum Studium der Dogmengeschichte, Bd, 1, 5. Aufl., Halle, 1950, S. 128. но он же тема постоянных оговорок и недоверия со стороны « своих »; « юрист » и « гностик » сшиблены в нем в невыносимый подчас диссонанс, транспарирующий великолепиями чисто литературного стиля, [53] Он, между прочим, обогатил латынь 982 новообразованными словами, среди них 509 существительными, 284 прилагательными, 28 наречиями и 161 глаголом. См.: H.Hoppe , Beiträge zur Sprache und Kritik Tertullians, Lund, 1932, S. 132–149. но и крайне усложняющий его религиозную жизнь: пылкий католик, он со временем столь же пылко отрекается от католицизма и предается монтанизму [54] По свидетельству Августина, в конце концов он порвал и с монтанистами, основав какую-то собственную секту. См. G.Haendler , op. cit., S. 22. .

Как бы ни было, но именно « юристу » суждено было выйти на передний план и предначертать центральные судьбы западной ментальности; с « гностиком » расправились привычным образом: в декрете Геласия (496) Тертуллиан занял свое место еретика в компании с Климентом Александрийским и Лактанцием; нюансы не шли в счет; как выразился позднее и по другому поводу один папский легат: « Разберутся на том свете ». С этого времени — конец второго века — судьбы Запада предрешены надолго вперед; разрыв с эллинизмом мог означать только одно: синтез иудейского законничества с римским законом , прикрытый всеми внешними атрибутами христианского откровения. Первые манифестации этого синтеза — искоренение ересей и инакомыслия, по существу истребление всех ростков индивидуального эзотерического опыта, омрачающего непогрешимость авторитарных циркуляров: опыт отныне должен был регулироваться не личной одаренностью, а предписаниями « свыше ». В истории европейской культуры едва ли сыщется хоть один срез, который так или иначе не был бы отмечен последствиями рокового симптома замены греческого языка латинским. С Тертуллиана латынь — ведущий язык Европы и одновременно прокрустово ложе гнозиса; характерная особенность латинского языка: слово здесь не соотносит мысль с самим предметом, а как бы гвоздями вколачивает её в понятие, которое и выступает в роли

предмета как такового [55] Ср. тончайшее противопоставление греческого и латинского языков в «Материалах для истории учения о цвете» Гёте. Goethes Naturwissenschaftliche Schriften, hrsg. von R. Steiner, Dornach, 1982, Bd. 4, S. 148–49. . Когда Кеплер, подчеркивая разницу между Аристотелем и аристотелианской традицией, прибегнет к сравнению с гипсом, способным во влажном состоянии принять любую форму и застывающим по мере отвердения в одной форме, [56] Ср. E.Cassirer , Die Antike und die Entstehung der exakten Wissenschaften. Kleine Schriften, Frankfurt/Main, 1969, S. 15 это будет не просто стремлением мысли пробиться к подлинному Аристотелю, но и меткой характеристикой обоих языков и, стало быть, типов мышления и, стало быть, истории европейской духовности, демонстрирующей последовательные вехи вытравливания из мысли всего сверхчувственного и насильственного сведения её к « общеобязательным » рассудочным формам. Современные теории познания, логически обосновывающие эту « общеобязательность » как норму научной объективности и распространяющие её значимость « на все времена », страдают наследственным грехом короткой памяти; им и не мерещится, в какой степени их научная респектабельность обусловлена теологическими « прями » первых веков христианства и насколько иллюзорны их « чисто » теоретические притязания на объективность; эта хваленая объективность начиналась не с чистой мысли, а с циркуляров административного порядка. Старый спор стоиков, познаются ли вещи « по природе » (physei) или « по установлению » (thesei), нашел неожиданное решение, совпавшее с самим моментом зарождения европейской культуры и задавшее ей вполне небывалый тон, если и не « на все времена », то, по крайней мере, до « вот этих вот »: вещам отныне назначалось быть познаваемыми « по постановлению ».

Первый смертоносный удар пришелся по гнозису .

Чтобы обеспечить христианству комфортабельно-обывательскую будущность воскресной религии, надо было прежде всего искоренить его космический характер. Гнозис вносил в христианство требования оккультного знания и уже по одному этому оставлял впечатление крайней административной неблагонадежности; достаточно обратить внимание на систему Валентина, [57] «Одного из гениальнейших мыслителей всех времен», как характеризует его Владимир Соловьев, оставивший непревзойденный очерк его воззрений . В.С.Соловьев , Собр. соч., 2-е изд., СПб., б. г., т. 10, с. 285. чтобы понять, как могли бы сложиться дальнейшие судьбы культуры, не будь этот тип ментальности подрублен в корне новоявленными законниками духа. Выкорчевывался не только гнозис, но и одна (по Шеллингу, главная) из предпосылок христианства: язычество вообще. Геноцид эллинизма был осуществлен в грандиозных масштабах при полном нарушении статуса неприкосновенности рукописей, ибо рукописи как раз горели, застилая копотью некогда халкионическое небо; с 700 тысячами свитков, сожженных в 391 году по постановлению александрийского архиепископа Теофила, пути Европы были непоправимо смещены; Иерусалим победил Афины, и участь культуры, столь недавно еще вершимая « друзьями идей », оказалась в распоряжении правоведов и риторов, решающих отныне не магистратские задачи, а проблемы « спасения души ». Парадокс, вполне достойный энергичного пера Тертуллиана: величайший « христианин » эпохи, отстаивающий Гелиос против смрада подземных инстинктов, император Юлиан, есть одновременно « отступник » и злейший враг христианской религии.