Карен Свасьян - Становление европейской науки

Этот трагический образ Павла, вынужденного стать Савлом, чтобы спасти внутренний « Дамаск », в веках остался западному сознанию, привыкшему искать истину в « документах » и недоверчивому к свидетельствам души, мучительной загадкой неадекватности; когда спустя полуторатысячелетие канцлер фон Мюллер запишет следующее признание престарелого Гёте: «Кто нынче христианин, каким его хотел видеть Христос? Пожалуй, я один, хотя вы и считаете меня язычником», [58] Goethe , Unterhaltungen mit dem Kanzler von Müller, München, 1950, S. 71. это прозвучит уже и вовсе непонятным разъяснением не только собственной жизни, но и тайны Юлиановой души.

Ампутация эллинства не могла быть не чем иным, как самоизувечением. Последствия отказа от гнозиса и философии в полной мере сказались на Священном Писании; массированное искажение Библии шло двумя фронтами: филологическим и теологическим. Классическая латынь Цицерона, отягощенная непривычным говором африканских полукровок, трещала по швам, выдерживая натиск космических смыслов; языку краснобаев и нотариусов предстояло вместить в себя решительно « всё », но вместил он, как и следовало ожидать, ровно столько, сколько вмещалось; невмещаемое, как опять же следовало ожидать, оказывалось попросту неуместным. Неуместным стал прежде всего тот самый духовный смысл Библии, исключительность которого столь энергично подчеркивал Ориген; оставшиеся оба смысла — буквальный и аллегорический — прокидывали прямые мосты к будущим растерзателям текстов, и барону Гольбаху в XVIII веке не оставалось ничего другого, как заколачивать крышку гроба, выструганного в IV веке « блаженным » Иеронимом. Атеизм был консеквенцией, а не внешним нападением; он вытекал из самого существа текстов, сведенных к буквальным нелепостям и рассчитанных на «credo, quia absurdum»; Священное Писание, прочитанное глазами Оригена, исключало саму возможность будущего просветительского остроумия; отнятое у Оригена (он — мы увидим — будет осужден), лишенное единственно сообразного ему духовного содержания (сам « дух » — мы увидим и это — будет упразднен), оно стало собранием торжественно оглашаемых « чудес », колеблющих твердыни лучших традиций материализма и время от времени

смягчаемых разогрето « душевными » аллегориями вроде заповеди о « птицах небесных и лилиях полевых ». Таким оно и пребыло в веках, первым памятником цензуры и редакторского мастерства, и только в нашем веке усилиями Эмиля Бока, вновь переведшего Новый Завет и частично Ветхий, был открыт путь к исконно пневматическому его содержанию [59] Вот в каких словах формулирует Э. Бок стоявшую перед ним задачу: «1. Вызвучить в стихии современного языка духовность, присущую греческой речи — со свойственной ей космической осиянностью. 2. Возвратить обратно к сверхличному и горнему текст Нового Завета, которому Иероним и Лютер придали человечески-личный характер». E.Bock , Das Evangelium. Übersetzungen und Betrachtungen, Bd. 1, Stuttgart, 1974, Einleitung. Особенность этого перевода заключается в том, что он предполагает не только филологическую и теологическую выучку, но и, в первую очередь, внутренний слух, открытый духовной инспирации, благодаря чему слово переводится с одного языка на другой не путем механического калькирования, а из инспиративной стихии самого языка. Один пример из многих: греческое слово «макариос» девять раз звучащее в начале Нагорной проповеди и переведенное на прочие языки (в том числе и русский) словарной калькой «блаженный» . Глубочайший смысл слова-подлинника был отмечен в свое время Шеллингом (в 20-й лекции «Введения в философию мифологии»; см. Schelling , Einleitung in die Philosophie der Mythologie. Sämtliche Werke, 2. Abt., Bd. 1, S. 469-77); «блаженство» фиксирует лишь один аспект его, да и то в крайне расплывчатом, отвлеченно- «душевном» плане. В эксегезе Бока «макариос» — «родственный небесным светилам» : на этот раз не фигурально, а буквально. Любопытно отметить, что именно этот буквальный смысл подчеркнут Гёте в «Годах странствия Вильгельма Мейстера» в загадочном образе Макарии . .

Было бы непростительной ошибкой ограничить этот « метод » только богословско-эксегетической значимостью. Гнозис Оригена — ключ к духовной культуре как таковой, где речь идет не просто об интерпретации библейских текстов, а об « интерпретации » вообще. Разучившись понимать одно, тщетно рассчитывать на понимание другого; Яков Бёме в XVII веке сравнит Природу со Священным Писанием и даже поставит её выше, [60] J.Boehme , Die drei Prinzipien göttlichen Wesens. Schriften, hrsg. von U. W. Schiebler, 2. Aufl., 1861ff., Kap. 8, S. 12.] и проблема понимания природы, заостренная вплоть до наших дней в стольких « методологиях », обнаружит в ином облачении все без исключения язвы былых теологических недоразумений. Понимание, переставшее однажды быть пониманием, с невероятной силой выкажет свое бессилие именно здесь, где современная наука, скажем , космология будет «не только не в состоянии дать ответы, но даже неспособна четко сформулировать самые важные для себя вопросы»; [61] Г.Бонди , Гипотезы и мифы в физической теории, М., 1972, с. 78. неспособна, добавим мы, постичь причину собственной немощи как расплаты за первородный грех отказа от понимания.

Подведомственная таксономия под благовидной миссией наведения-де « порядка » запутает все нити; в роли консультантов окажутся Декарт, Кант и « методологи », ибо, во-первых, где же искать корни « методологической » проблематики, как не у самих « методологов », и, во-вторых (третьего не будет), что же искать у самих « методологов », как не корни « методологической » проблематики? На это следовало бы ответить: « методологическая » проблематика коренится отнюдь не в сочинениях « методологов », которые сами суть достаточно проблематичные всходы некоего неведомого « корня ». «Рассуждение о методе» и «Критика чистого разума» характеризуются как наиболее зрелые манифестации одной культурно-исторической эпистемы. Пусть так; но каков генезис самой этой эпистемы? Говоря конкретнее и строже: Ньютон интерпретировал природу, Кант интерпретировал Ньютона. Ласк интерпретировал Канта. Иными словами: Ньютона интересовала « возможность » природы, Канта — « возможность » Ньютона, Ласка — « возможность » Канта [62] См. его работу: «Die Logik der Philosophie und die Kategorienlehre». Tübingen, 1911, 2. Aufl., 1993, где Кант подвергается той же процедуре анализа, какой у него самого был подвергнут Ньютон. .

Таков классический треугольник формально-систематической интерпретации. Требование симптоматолога формулируется иначе: его интересует « возможность » самого треугольника — первоистоки, основания, « архе » самой эпистемы. Оставим в покое Декарта с его « картезианской парадигмой »; порождающие симптомы этой парадигмы придется искать в масштабах более чем тысячелетнего прошлого.