Михаил Антонов - Договориться с народом. Избранное (сборник)

Трудно сказать, выполнима ли вообще была чисто художественными средствами та воистину великая сверхзадача, какую поставил перед собой в своей поэме Гоголь. Во всяком случае, ему она не удалась. Вот тут и наступил финал трагедии: писать Гоголь уже не мог, а жить без этого не хотел.

О тайне второго тома «Мертвых душ» я в 1990 году написал статью «Гоголь и Оптина Пустынь», напечатанную тогда в «Учительской газете» (№ 22). Перескажу кратко ее содержание.

До нас не дошла глава, в которой появляется главный положительный персонаж второго тома, и под влиянием этой благодатной личности начинается преображение Чичикова. Мне удалось установить, что прообразом этого положительного героя послужил знаменитый старец Оптиной пустыни схииеромонах Макарий (в миру дворянин Михаил Николаевич Иванов), с которым писатель не раз встречался во время двух своих поездок в прославленный монастырь и переписывался, когда напряженно работал над вторым томом. Но сначала несколько слов о том, что привело Гоголя в Оптину.

Полемика (с Белинским) полемикой, а надо дело делать. У Гоголя же второй том не подвигался. Он писал – и жег, снова писал – и снова сжигал. Не выходило у него задуманное, как он все больше убеждался, из-за того, что неясен был образ положительного героя.

Многие убеждены в том, что положительный герой – это крепкий хозяин и удачливый коммерсант Костанжогло, у которого «всякая дрянь дает доход». Но это, конечно, неверно, торгаш или предприниматель, идеал для Чичикова, не мог быть положительным героем у Гоголя.

Может показаться странным, что Гоголь не смог создать нужный образ, используя впечатления от замечательнейших людей своего времени, с которыми он был дружен или близко знаком. Среди них были (как их нам часто представляют) солнечный Пушкин и ангельски добрый Жуковский, глубокий мыслитель Чаадаев и кроткий Плетнев, эрудит Шевырев и остроумный Вяземский. Гоголю нужен был герой, сочетающий мудрость и человеколюбие, воплощающий гармонию ума и сердца… Вот почему он внял совету одного из знакомых – съездить в Оптину Пустынь – монастырь, славившийся своими монахами-наставниками, именовавшимися старцами.

Те, кого заинтересует, как практика старчества попала в Россию, могут прочитать это в моей упомянутой статье. Старцы развивали науку о самоусовершенствовании человека, которую они почитали как науку наук и художество художеств, то есть как высшее из всех знаний, доступных людям. У теоретиков старчества все человеческие пороки и слабости (а соответственно – и пути их преодоления) были расположены в соответствии с законами духовной жизни в определенной последовательности, образовав как бы ступени некоей «лестницы», ведущей к совершенству. Недаром монах Иоанн, написавший книгу «Лествица», вошел в историю под именем Иоанна Лествичника.

В книгах типа «Лествицы» можно встретить такие глубины постижения тайн человеческой души, каких не достигали и величайшие писатели мира.

Но иметь хорошие книги, учебники по самоусовершенствованию, мало. Ведь люди очень разные, различны их физические и духовные силы, способности к восприятию учения… Вот почему в дополнение к книгам-учебникам практика монашества выработала еще систему духовного руководства начинающими со стороны опытных воспитателей – старцев. Наиболее известными старцами в России были духовные наставники монахов в Оптиной Пустыни.

Впервые Гоголь посетил Оптину летом 1850 года, когда ехал на Украину. Писателя встретили с почетом, поселили не в монастырской гостинице, как иных гостей, а в скиту, в большом доме, сохранившемся до сих пор и именуемом «домом Гоголя» (мне дважды довелось останавливаться в этом особняке).

Гоголь, по-видимому, еще не вполне оправился от того потрясения, какое испытал, получая одно за другим ругательные письма по поводу его «Переписки». Обескураживало прежде всего то, что его просто ругали, но никто не пытался разобрать книгу объективно, отметить ее сильные и слабые стороны.. Ну, а уж в Оптиной-то, среди ушедших от мира иноков, думал он, вряд ли кто о ней и слышал.

К его удивлению, старец о. Макарий не только оказался в курсе дела, но достал из ящика стола переписанную его рукой рецензию на нее (написанную, как позднее выяснилось, будущим святителем Игнатием Брянчаниновым), в которой отмечались как положительные стороны книги, так и ее недостатки, связанные с особенностями духовного склада писателя. Оценка книги была строгой, но тон рецензии – сочувственный. Рецензент соглашался с одними положениями книги и не соглашался с другими и при этом проявлял интерес к внутреннему миру автора.

Но дальше Гоголя ждал еще больший сюрприз.

Много лет назад я, читая пьесу К.Паустовского «Наш современник (Пушкин)», обнаружил там такую сцену. Поэт, заблудившись в лесу, нечаянно вышел в расположение артиллерийской части. А офицер, командовавший батареей, приказал дать салют в честь великого русского поэта. Помню, тогда мне эта сцена показалась надуманной. Но, оказывается, такой случай действительно был. Офицер, устроивший салют в честь Пушкина, впоследствии стал монахом и жил в оптинском скиту. Он, монах Порфирий, сохранил пламенную любовь к русской литературе и, естественно, с восторгом принял Гоголя, часто с ним беседовал и горячо уговаривал его продолжить служение Родине художественным словом.

Гоголь был поражен всем увиденным и услышанным в обители. Он как бы попал в совершенно новый для него мир, который воспринял как мир святости, чистоты и самоотверженной любви к людям. Прежде он мог предполагать, что такой мир существует, но теперь, казалось ему, увидел его воочию. Но более всего его поразил сам старец, который десятилетиями нес добровольный крест, совершая незримый для общества подвиг бескорыстного служения людям. Вот тогда-то писатель и обрел давно и до того безуспешно отыскиваемый идеал человека. Он решил, что это – как раз то, чего ему не хватало для завершения второго тома.

По возвращении в Москву Гоголь очень быстро написал второй том поэмы, состоявший, как и первый, из одиннадцати глав. И героем, оказавшим решающее благотворное влияние на Чичикова, стал священнослужитель. Но у этой редакции второго тома оказалась трудная судьба.

В числе писем, полученных Гоголем после выхода в свет «Переписки», было сердитое письмо священника из Ржева Матвея Константиновского, не соглашавшегося с его суждениями о роли театра в духовной жизни народа. Завязавшаяся переписка привела к личному знакомству.

Отец Матвей произвел на Гоголя сильнейшее впечатление своей несокрушимой верой и изумительным – не интеллигентским, а народным – красноречием. О его проповеди один из современников говорил: «Так в старину гремели златоусты!» Гоголя восхищали в нем преданность своему делу, бескорыстие, аскетизм, изумительный дар проповедника и такое великолепное знание народного русского языка, какое почти не встречалось в среде литераторов. А Гоголь задумывал второй и особенно третий тома как пророческие книги, пророческому их характеру должен был отвечать и пророческий язык, в овладении которым, думал Гоголь, ему и поможет общение с о. Матвеем. Вот почему он и выбрал о. Матвея своим духовным отцом.