Михаил Антонов - Договориться с народом. Избранное (сборник)

Последние дни Гоголя были омрачены новыми размолвками с О.Матвеем, требовавшим от своего ученика, чтобы тот отрекся от безбожника Пушкина. А Гоголь хорошо знал, какой переворот произошел в мировоззрении великого русского поэта незадолго до его гибели. В глазах Гоголя Пушкин был не просто воплощением русского человека в полном его развитии, а посланцем из вечного мира красоты и гармонии на грешную землю.

Гоголь знал, что в Оптиной почитают и любят Пушкина, а монах Порфирий с восторгом передает свои воспоминания о встрече с поэтом.

И мысли писателя вновь и вновь обращаются к Оптиной, которую ему больше не суждено было увидеть.

После нескольких очень тяжелых разговоров с о. Матвеем Гоголь сжег и последнюю рукопись второго тома, после чего вскоре умер.

Россия преждевременно потеряла великого русскоязычного писателя, а его последнее творение в целостном виде так и не дошло до нас.

Во многом иную, псевдорелигиозную трактовку трагедии Гоголя предложил Мережковский. Однако надо иметь в виду, что этот поэт, прозаик, ученый и критик был основоположником (вместе со своей женой Зинаидой Гиппиус) учения о «Новом христианстве Третьего Завета». Согласно этому учению, Первый (названный впоследствии Ветхим) Завет дал Бог Отец, и он основан на Законе. Второй (Новый) Завет дал Бог Сын, и главное в нем – Любовь. Но христианский мир воспринял Новый Завет формально, учение Христа не стало основой образа жизни так называемых христиан, которые вне храма, в повседневной жизни оставались, по сути, язычниками. И вот настало время появиться Третьему Завету, в котором главным станет Свобода. (Насколько я могу судить, это учение «третьезаветников» было признано Церковью еретическим.) С этих позиций Мережковский и рассматривает взаимоотношения Гоголя и о. Матвея. Это и надо иметь в виду при чтении его трактовки последнего этапа трагедии Гоголя.

По концепции Мережковского, беда Гоголя «была в том, что он первый заболел новой, никому на Руси до тех пор неизвестной, страшной болезнью, слишком нам теперь, после Л. Толстого и Достоевского, знакомой, – болезнью нашего религиозного раздвоения… Он почувствовал до смертной боли и до смертного ужаса, что христианство для современного человечества все еще остается чем-то сказанным, но не сделанным, обещанным, но не исполненным. «Церковь, – говорит он, – созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь». – «Христиане!.. Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, на место того, чтобы призвать его в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане». (Это – цитата из «Выбранных мест». – М.А.) Гоголь «действительно, хотя и в очень редких, но самых светлых точках религиозного сознания своего противополагал свой собственный взгляд на Христа всему историческому христианству, как западному, так и восточному…» Гоголь «не противопоставляет ни христианства просвещению, как славянофилы, ни просвещения – христианству, как западники, – он соединяет эти «два начала» в одно. Гоголь с такой силой, как никто из людей современной Европы, почувствовал, что первая и последняя сущность христианства – не мрак, а свет, не отрицание, а утверждение мира, не распятие, а воскресение плоти, не бесплотная святость, а святая плоть»…

Не умерщвление для воскресения, а умерщвление без воскресения. Не страх к веселию сердца, а только страх к страху, один бесконечно-растущий страх: «страшусь всего», – определяет сам Гоголь источник всего христианства.

Если бы у Гоголя не было вовсе прозрений в новое христианство, он мог бы остановиться и успокоиться на старом. Но слишком стремительно рванулся он вперед. Слишком многое увидел для того, чтобы это прошло для него безнаказанно. Движение назад равно было движению вперед. Не достигнув сверхисторического, он упал ниже, чем историческое христианство. Не найдя будущего в будущем, стал искать его в настоящем и в прошлом.

Отсюда – оправдание крепостного права, как учреждения глубоко народного и христианского.

И вот тут выяснилась трагическая несовместимость духовного отца и его духовного сына:

«О. Матфей для Гоголя не человек, а священник – только, но зато и во всей полноте – священник… О. Матфей весь един; Гоголь весь раздвоен.

В чем же, собственно, главная мысль о. Матфея, его исходная точка?

Это – главная мысль всего уединяющего, монашеского, «черного» христианства. Мысль самого Гоголя: «жить в Боге значит жить вне самого тела»; святость значит бестелесность; плоть значит грех; дух противополагается плоти, как одна абсолютная сущность другой, столь же абсолютной, как начало божеское началу бесовскому, как вечное добро вечному злу – в неразрешимом противоречии. Отсюда вывод: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; ибо все, что в мире – похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. Весь мир лежит во зле». Можно подумать, «будто бы, христианство внушено ему не духом, а плотью, не Богом, а дьяволом?»

И вот началась смертельная борьба между духовным отцом и его духовным сыном:

«Чем уступчивей Гоголь, тем требовательней о. Матфей. Когда же он высказал, наконец, свое последнее, ужасающее, но, в сущности, для него логически-неизбежное требование, чтобы Гоголь «бросил имя литератора и пошел в монастырь», тот возразил ему так, что это возражение, несмотря на свою внешнюю почтительность, было для о. Матфея опять, как острый нож в сердце: «Признаюсь вам, я до сих пор уверен, что закон Христов можно внести с собой повсюду», даже и занимаясь литературным творчеством.

«Ежели сущность христианства – умерщвление плоти, бесплотная духовность (а ведь именно так и была понята эта сущность всеми веками односторонне-аскетического христианства от Исаака Сирина до о. Матфея), то искусство не может быть святым в христианском смысле, потому что всякий художественный образ есть все-таки не бесплотная духовность, а одухотворенная плоть или воплощенный дух. Гоголь не сознавал с ясностью (и в этом недостатке сознания заключается главная причина его гибели), только смутно прозревал в искусстве начало религии, начало святой плоти.

Но этого-то и не мог понять о. Матфей, который так же, как и все стоявшие за ним века, подменил святую плоть бесплотной святостью…

Надо понять всю глубину вопроса, который поднят был здесь между мирянином и священником, между миром и церковью.

Нельзя в мире уйти от мира, утверждает Гоголь. Если это так, то одно из двух: или христианство невозможно; или оно вовсе не требует, чтобы мы ушли от мира в том смысле, как этого требовал о. Матфей…

Гоголь отрекался от «вселенского учительства»; но одно мгновение, одна точка религиозного пути его имеет действительно вселенское значение; действительно стоял он, по выражению Аксакова, перед «исполинскою задачей, которой не разрешили 1847 лет христианства». Он предчувствовал, что христианство остается доныне словесным, отвлеченным, что оно уходит от мира и не возвращается в мир. Он утверждает, что праздник Светлого Христова Воскресения нигде еще не празднуется как следует – почему это так, он не мог бы сказать, он только смутно прозревал, что тайна воскресения плоти не открывается в «черном» христианстве и что окончательное откровение тайны этой предстоит лишь будущему «белому», воистину вселенскому христианству.