Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Жутки дни войны и не менее жутки картины погони единственного оставшегося в живых мужчины за единственно оставшейся в живых женщиной. Зачем она убегает? Ведь она, непостоянная, все-таки его любит. И, наверное, земля не такая пустынная: тут и тореадоры, и умыкающие ее «другие». И война не вполне кончилась, ее головешки все еще тлеют, и есть командиры и военные приказы, и его еще могут убить. Все эти несообразности – поэтическое salto mortale через условности, необязательные в старой поэзии, но необходимые поэту – ведь любовь его снова свела с ума.

Так он ее и не догнал. И из виртуальной реальности он выпал, как ребенок из люльки, и поранил не лицо и коленки, а душу. Он оказался в том же самом положении, в каком пребывал перед молитвой Богу. Тот, как и следует Господу, ему не помог, и поэт, нахлебавшись до рвотного состояния все того же быта, продолжал играть, определяя ситуацию футбольным жаргоном, роль «центр-пенделя за воротами». А рассказано обо всей этой скучной истории вкусными стихами с такими метафорами, аллегориями, сравнениями, которые нанизаны, как сахарные баранки и кренделя, на гнилую бечевку сюжета. Поэт пришел в свой дом, в их общий дом и сразу почувствовал что-то неладное. То, что в эту ночь она была с другим, было ясно и к этому он притерпелся. Он почувствовал, что ее любовь к нему умерла:

Бог Маяковскому и на этот раз не помог: ни его не казнил, ни ее не возвратил в преисподнюю. Она осталась с другим. Призналась, что охладела к поэту и что его «очередь» в их «тройственной» любви, может быть, вообще никогда не наступит. А Господь, спасибо Ему, еще раз промолчал. Кармен, героиня Мериме и Бизе, с оперных сцен Европы пела как гимн женщины: «Любовь свободна».

Ревнуй, не ревнуй, ничего не поможет. И величие любви мужчины, как и женщины, выражено в словах советской песни: «не страшно, если кто тебя разлюбит, куда страшней, когда разлюбишь ты»:

Было бы издевкой над поэтом, над поэзией сводить содержание великого творения к банальной топографии – отправной и конечной станции сюжета. Происходили события – поступки, мысли, чувства, фантазии, и разговор с Богом, и сновидческий бег за ускользающей женщиной-«воровкой»:

Это вопрос поэтического метода: Маяковский берет факт, живой и трепещущий, и, отталкиваясь от него, переключает его в реальность фантазии, именно в реальность, ибо в ней происходит все то, что могло произойти на самом деле, что фактически и происходит в душах действующих лиц с дырявой мимикрией. Под конец Маяковский, не выпустив шасси, приземляет самолет фантазии пузом фюзеляжа на островок реального фактика, который за время полета еще более скукожился. И о нем – о факте аэродрома, взлета и посадки вообще бы не стоило говорить, если бы не полет фантазии, благодаря которому мы испытали крутые виражи любви, бочки, иммельманы, болтанку, воздушные ямы, стремительный набор высоты, как любовное упоение, после чего самолет фантазии срывался в пике (расплата за упоение) и выходил из пике, чтобы скучно, до самой посадки, планировать над зарослями чертополоха.

Луначарский, как я уже сказал, назвал «Флейту» позвоночным столбом всей мировой лирической поэзии. Может быть, следовало добавить – той любовной лирики, в которой отразились не тривиальные перепады настроений влюбленных, той, что сам Маяковский выразил в другой своей поэме словами «страшно – не любить, ужас – не сметь», когда сам любишь. О такой трагической любви и поведал Маяковский. Счастливчикам «Флейта» ни к чему. «Флейта» ценна еще и тем, что создавалась во время Первой мировой. В России, когда гремели пушки, муза Маяковского не молчала.

Первая мировая война потрясла человечество не только своим размахом, численностью войск десятков стран, вовлеченных в мировую бойню, миллионами убитых, десятками миллионов искалеченных, обездоленных сирот, вдов, тысячами разрушенных городов и сел, горами погубленного продовольствия, массовым голодом и болезнями и многими другими бедствиями. Первая мировая война потрясла человечество своей бессмысленностью. Передел колоний странами Западной Европы ко времени Первой мировой завершился. Обделенной осталась Германия. Но расширение своей территории (своего жизненного пространства) за счет России, о чем мечтала Германия, у которой Российская империя в предшествующие столетия присвоила часть ее исконных земель, было в те годы абсолютной химерой, о чем предупреждал фон Бисмарк. Среди вступивших в единоборство стран ни одна не могла противопоставить другим иную идеологию, как во Второй мировой войне – коммунистическую капиталистической. Все воюющие страны были империалистическими. Религиозные различия в этой войне не имели никакого значения – ближайшей союзницей православной России была католическая Франция. О возможности мировой войны поговаривали в Европе за два десятилетия до того, как она разразилась, но большинство европейцев не верило в возможность такой войны. Оно верило в прогресс, нескончаемый по мере дальнейшего развития науки и ее практических приложений к военной технике. Казалось, что изобретение пулемета, танка, самолета делали войну невозможной. Охватившая полмира Первая мировая война подорвала у самых стойких сторонников прогресса веру в прогресс. С нею рушились надежды на светлое будущее человечества, надежда на то, что ничто, никто и никогда не сможет воспрепятствовать коллективно намеченным, многократно и многосторонне проверенным проектам триумфального шествия человечества ко всеобщему благоденствию. И вдруг такой удар. Так, громила, стоя за углом дома, поджидает свою беспечную жертву, мирно направляющуюся навестить своих внучат, и как только дедушка поравняется с ним, наносит дубиной удар по седой голове старика.