Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Литературоведы, зная, что строки «Любовь! Только в моем воспаленном мозгу была ты!» относят к Лиле Брик, не потрудились перевернуть страничку того же первого тома, где напечатано – «Лиличка! – вместо письма» с мучительной, жертвенной мольбой о взаимной любви, с таким выражением всепоглощающего чувства («кроме тебя мне нету солнца», «кроме твоего взгляда надо мной не властно лезвие ни одного ножа»), с преодолением любовью ревности, без потери собственного достоинства и мужской гордости, что они не усомнились бы: латы были не игрушечные. Владимир был рожден любить, ревнуя, даже когда для ревности нет оснований, потому что только через беспричинно лихорадочную ревность пробивается сверканье любви. Таковы и его поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Человек», «Про это» и так вплоть до предсмертных строк: «Любит? – не любит? – я руки ломаю / и пальцы / разбрасываю разломавши / так рвут загадав и пускают / по маю / венчики встречных ромашек». Он все еще сомневался до последней минуты в ее любви – не в своей. После пустяковой очередной размолвки, еще до примирения, и не надеясь, состоится ли оно, Владимир давал своей любимой полную свободу женской неверности.

Дон Кихот остался Дон Кихотом. Бывала ли такая любовь к женщине в поэзии до Маяковского – любовь вопреки ревности, благодаря ревности? Какое это было ликование, когда хотя бы на время наступало сближение! Данте представил душу умершей возлюбленной, восседающей в Раю рядом с Девой Марией. Маяковский короновал живую, грешную – по понятиям церкви очень грешную – своими бессмертными стихами. Проверка на ревность наступила скоро.

Громогласно призвав к революции, Маяковский оробел. Он сам испугался сказанного с такой откровенностью. Не забыл Бутырок:

И не только мысль, он хотел бы спрятаться в сумасшествие, как Гамлет:

Но стоило ему столкнуться с Северяниным – не выдержал и стал убеждать сладкогласного, что «сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе». И лишь произнес крамольные слова, спохватился и тут же, как в яму, провалился в безумье, изображая из себя уличного умалишенного: «солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз», «на цепочке Наполеона поведу, как мопса». Эту ночь он провел в кошмаре воображаемого мира, возникшего в его сознании после вчерашнего бодрого призыва, обращенного к уличной толпе.

У поэта прояснилось сознание. Он вышел из малярийного бреда. Бред все-таки был на самом деле. Поэт постепенно осознает, что от всех его личных переживаний у него спутались мысли, и теперь он медленно приходит в себя:

А звезды, те самые звезды, которые спасали здорового, больного – предают. Забился в трактирный угол, вином обливает душу и скатерть и видит в углу – глазами в сердце въелась Богоматерь. Он жалуется Ей, что голгофнику оплеванному опять предпочитают Варавву, а он, поэт, может быть, самый красивый из всех Ее сыновей. И тут-то он раскрывается перед намалеванной по шаблону Богоматерью:

Пьеро дела Франческа.

Мадонна делла Мизерикордия. 1445–1462 гг. Коммунальная пинакотека, Сан-Сеполькро

Как в любом крупном произведении искусства, трагедия переходит в комедию, иногда и в фарс, в буффонаду, герои притворяются шутами, сумасброды, вроде короля Лира, впадают в притворное или настоящее безумье, пророк смешит или пугает толпу своими низкопробными выходками, курицы поют соловьями, а соловьи хрюкают, благородные авторы начинают говорить голосами презираемых ими нечистоплотных пройдох, целомудренные юнцы изображают из себя бесстыдных фланеров, домогающихся внимания девиц и дам. Такова чересполосица душевных состояний людей. В зависимости от собеседника, обстоятельств, собственного настроения один и тот же человек меняется порой до неузнаваемости по нескольку раз в течение краткого времени. Если писатель, драматург, поэт, живописец, композитор сумели построить свое произведение по этим законам жизни, а не по условным, статичным канонам жанра, получаются стоящие произведения искусства. Так умели творить Рабле, Шекспир, Сервантес, Микеланджело, Брейгель, Босх, Гойя, Домье, Моцарт, Бетховен, Шостакович. Так писал Маяковский. Ему было труднее многих других, потому что он писал и говорил от первого лица. И не всегда было ясно, говорит он всерьез или притворяется. Этим приемом Маяковский злоупотреблял, превращая иные строфы в поэтические ребусы.

Как только Маяковский пришел в себя, он снова затосковал о Марии. Он как будто забыл, что она его отвергла, что объявила о своем замужестве и что он, переживая, смирился со своим поражением. Он снова бросился на эту же крепость. Теперь он не говорит о любви, о совместных планах, о мечтах. Он бешено хочет ее. Вот оказывается, какова она – истинная подоплека высоких чувств.

Но Мария снова отказывает ему. Он переживает, но теперь не так безутешно. Пожар сердца потушен. «Значит – опять / темно и понуро / сердце возьму, / слезами окапав». В первый раз был пожар, пламя, теперь – слезы. Но прежде чем окончательно сдаться, он прибегает к последнему средству. В первый раз он жаловался маме, теперь – Богу. Да не просто жалуется, а решается с омерзительным цинизмом (снова рецидив помешательства?) совратить самого Господа возглавить небесный Moulin Rouge или что-то в этом роде. Господь молчит. И тогда поэт по-щенячьи с претензией и мольбой обращается к Богу: