Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Торжественно, трогательно и красиво. Как будто на самом деле стоит перед священником, и он, отпуская грехи, возложив свою теплую мягкую руку на голову, благословляет. Незабываемые минуты. О, если бы и правда солнце было священником нашим. А тысячелистое Евангелие своей любви поэт так и не дочитает до конца.

И все-таки в небе «его Вифлеема» – в небе Грузии горела звезда тринадцатого апостола – не Христа, но близкого ему существа. Христос был задуман как Сын Божий, как Богочеловек, Маяковский еще до зачатия был задуман Господом как человек, но все же отличающийся от всех других людей своим апостольским предназначением, т. е. как человек, близкий к Господу, как его соработник, как проводник Его воли. Иисус не отметил Маяковского среди повстречавшихся на Его дороге. Он не общался с ним, как с другими своими учениками-апостолами, теми, кто слушал Его Нагорную проповедь, кто сопровождал Христа на Голгофу. Но незримая связь между Иисусом и тринадцатым апостолом все столетия до рождения Маяковского и до его последнего страдальческого вскрика перед гибелью связывала Христа и тринадцатого апостола.

Спаситель никогда не покидал тринадцатого, а, может, был к нему – рожденному через двадцать столетий – ближе, чем ко всем остальным. Земной путь поэта повторял земной путь Иисуса. Христа распяли на кресте – тринадцатого апостола расстреляли из пистолетов, которые в первом веке не были еще изобретены. В «небе Вифлеема» поэта никаких не горело знаков, т. е. не было той необычайной громадной звезды, которая указала бы путь волхвам к месту рождения Иисуса. Такое событие единократно, повторения невозможны. Родился человек, и у звезды (или звезд) не было повода праздновать. Но все-таки то, что в день Рождения Спасителя загорелась (скорее всего, вспыхнула) звезда, определило всю жизнь человека-апостола. А что говорить о поэте? Пока же отметим, что под звездами горячего грузинского неба родился человек – не Христос, не Архангел, а такой же, как все, человек (о чем он и заявил названием поэмы). Никаких отклонений, никаких экстрасенсорных способностей. Все мы – люди – обыкновенные существа и вместе с тем совершенно необычайные. Человек – химера, и он же – чудо, как сказал Паскаль. Мы просто этого не замечаем, не хотим замечать или не умеем. А на самом деле мы – простые смертные – столь необычайны меж созданий Божьих, что заслуживаем неумолчных похвал:

Разве это не чудо, что у человека есть пара прекрасных рук с пятилучием пальцев, что он может свободно двигать руками и обнять ими женщину? Разве это не чудо – мозг человека, который может выдумать новое животное. Разве это не чудо – человеческая гортань, язык. С их помощью он говорит и поет, берет то низкие, то высокие ноты. Ни одно другое Божье создание не может подобно человеку осмысленно говорить и петь. Такова его сущность. Он не Фауст, управляемый Мефистофелем, не гомункулус и не сверхчеловек Ницше. Он небывалое чудо.

Однако общество ХХ в. не дает Маяковскому, человеку, быть самим собой. Обществу не до человека, не до его способностей. Обществом правят денежные воротилы. А их одолевает только одно – воля к власти через обогащение, жажда золота. Она стала всепоглощающей. Деньги подчиняют власть, суд, религию, любовь. Шекспир дал характеристику извращающей силе денег в пьесе «Тимон Афинский». Это было в Древней Греции. С тех пор значение денег в жизни отдельного человека – кем бы он ни был – то уменьшалось, то снова возрастало. И если бы Маркс мог цитировать книги будущего, то более впечатляющей картины засилья денег, золота, чем дана в поэме Маяковского, он не нашел бы. Абстрактная стоимость, присваиваемая теми, кто никогда не создавал полезной стоимости, подчинила себе все и вся, и от того, веками сформированного человеческого существа, способного на доброе, на любовь, на выдумку, на проявление своей поэтической одаренности, остался изъеденный до сердцевины сердца, беспомощный, одинокий, мятущийся, ищущий спасения и не знающий, где его найти, человек – измордованный, но гордый и несломленный. Описание им (Маяковским) своей жизни в «свободном обществе» страшнее Дантова описания адских мучений. Тут нет адских вихрей, обжигающего пламени, щелей, куда грешников засовывают навсегда вниз головой, тут вообще нет грешников, как их понимали во времена Данте. Тут мучаются в Аду земного существования безгрешные души, рожденные совсем для другой жизни:

Бывают кандалы разного объема, но такого не бывало, такого не может быть. А такое есть. Это земное притяжение, которого мы не чувствуем, как не чувствует рыба, что она живет в воде. Нужна была маяковская жажда свободы, чтобы осознать и почувствовать кандальную тяжесть всего земного шара, превращающего и Маяковского, и каждого человека в пожизненного каторжника. Земной шар то подобен кандальному ядру, то сам он, земной шар – каторжник, с наполовину выбритой солнцем головой. И то и другое сравнение из одного и того же гулаговского ряда. Много ли найдется людей, которые так, как Маяковский, почувствовали земной шар? Это не тюрьма, не каторга, это не сумасшедший дом, не чеховская палата номер 6, это не ГУЛАГ, это даже не дантовский ад. Это – все перечисленные места и методы наказания, лишения свободы, физического, морального и интеллектуального издевательства над человеком, взятые вместе, и еще что-то сверх того, чему и имени не подберешь. Гремящее ядро земного шара, привязанное к ногам, это не образ всемирного тяготения, это, богословски говоря, земная юдоль страданий, уготованная Господом для человека, расплачивающегося за первородный грех своих прародителей. Но кто бы почувствовал это наказание, если бы разбойничья шайка богачей – заводчиков, фабрикантов, биржевиков не захапала себе 90 % всех богатств планеты, всех сокровищ человеческих талантов? Не это ли имел в виду Маяковский, создав прометеевский образ?! Мировая словесность, включая древнегреческую мифологию, и классическая литература Средневековья и Ренессанса не создали образ человеческого унижения и страдания такой мощи и выразительности. Умные космонавты и те должны признать невероятную поэтическую притягательность и правду этого образа. В чем же грех безропотного человечества, обреченного от рождения до смерти преодолевать безуспешно кандальную тяжесть земли? Какова она – земля? Вы думаете, это города, села, железные дороги, заводы, музеи, научные лаборатории и т. д и т. п.? Ничего подобного. Все это есть и всего этого нет. Структуру земли образует нечто другое. Ее распутывает впервые с такой дотошностью Маяковский: