Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Миллионы лет тому назад от этой жизни, от этой толпы, от Повелителя Всего хотел улететь на небо, подальше от земли – не до настоящего Рая, как Данте, а хотя бы до бутафорского, правда, такого, через который доходил бы и Свет настоящего Рая. Он пробыл живым в этом бутафорском Раю миллионы лет. Ностальгия по земле, по неверной возлюбленной и надежда, что за миллионы лет на земле произойдут благоприятные для свободного человека перемены, вернули его силой любви на землю.

Перемены произошли. «Стоял, вспоминаю. / Был этот блеск. / И это / тогда / называлось Невою». Но толпа осталась толпой, почти оглохшей, почти ослепшей и, как встарь, во взаимной вражде пробивающейся все к тому же Повелителю Всего, рассчитывая на его милости, единственно возможные на земном шаре. Но теперь поэт не думает о самоубийстве, теперь он охвачен жаждой мщения. Мстить – но кому? Он еще надеется, что она жива. Он по небесной привычке подлетает к знакомому этажу, смотрит за шелковую занавеску – все то же, спальня та ж:

Это ведь тоже своего рода «неопалимая купина». Маяковский не забывал, что помимо Повелителя Всего (всего на планете Земля) был, есть и пребудет ТОТ, кто мог сказать о себе: «Я есмь СУЩНОСТЬ». Его высшей свободной идеальной силой была некогда чудосотворена та Вселенная, на Земле и на Небесах которой страдал поэт. Но это не единственная Вселенная. Какая-то, возможно, была чудосотворена до нашей и какая-то другая будет сотворена после нашей. А нашу Вселенную, как и все чудосотворенное Господом, ждет неминуемый конец. Неизбежность предвычислили в середине ХХ столетия крупнейшие астрономы Земли. Когда в 1916–1917 гг. Маяковский писал об угасании нашей Вселенной (с гераклитовой интуицией), поэт ничего о космологических гипотезах ученых не знал. Мы обязаны Маяковскому втройне: и тем, что он напомнил людям о существовании вечной несотворимой идеальной силы, перед которой миллионолетия своевольства Повелителя Всего и сам он, Повелитель, – ничтожество, превращающееся в прах, и тем, что он напомнил людям о Боге, и предсказанием, как произойдет гибель нашей Вселенной. Но Маяковский вносит изумительную поправку в божественную картину гибели: погибнет ВСЕ, кроме любви, она переживет гибель миров и тех, которые существуют, и тех, которые будут существовать. ВСЕ сгорает, но любовь нетленна. Она вечна, как Господь.

Поэма Маяковского «Человек» – это апофеоз трагической судьбы человека в любом обществе, где правят деньги. Выдерживает это испытание только безответная, беззаветная любовь, чья трагедия тяжелей всех других. Маяковский из всех частных трагедий выделил ее в чистом виде, как ученые-медики выделяют чистый штам болезни. «Человек» – поэтическая формула трагического бытия индивида. «Человек» – концентрация всего жизненного и поэтического опыта Маяковского, особенно с 1905 по 1917 гг. Погибнет все. Но его безответная любовь переживет гибель и нашей, и всех последующих Вселенных. Вот в чем высшая и безысходная трагедия неразделенной любви.

«Самоубийство» Маяковского потрясло Москву, Россию, Украину, Грузию, Францию, Германию, США и весь мир. Отказывались верить. Не только его жизнеутверждающая поэзия, но и сама его фигура говорила о жизни «без конца и без края». Больные выздоравливали, видя его. Приходили на его выступления, чтобы от его стихов, от него самого, от этого горного, грохочущего, искрящегося словопада ощутить пьянящий вкус земного бытия, желание быть, преодолевать, добиваться.

Это не сказки. Так оно и было. Апостолы Петр и Павел, Иоанн и Андрей тоже возвращали больным, немощным жизненные силы. А Маяковский ведь был апостолом. Он оправдывал слова, сказанные о себе: «со всей вселенной впитывай соки / корнями вросших в землю ног». Весь мир умещался в нем со всеми горестями и радостями, надеждами и разочарованиями, любовью и ненавистью, состраданием и милосердием. Москва плакала. Когда утром 14-го пришли газеты в черной траурной рамке, мать, отец и я как раз собирались навестить сестру Лилю в Боткинской больнице. Накануне ее уложил приступ ревматизма. За месяц до гибели поэта она встречалась с ним, читала ему переводы его стихов на испанский. А в этот день в палате Боткинской больницы уже знали о смерти поэта. Сестра – так я ее запомнил – сидела на высоко поднятых подушках и тихо плакала. Лиля после траурных дней, полная мыслей о Маяковском, поправилась, как и многие ее соседки по палате.

Похороны В. Маяковского 17 апреля 1930 г.

Сестра заразила меня Маяковским до такой степени, что он стал для меня духовным наставником. Но все это было потом. А тогда только и разговоров было что о гибели поэта. Как? Почему? Гадали, кому была выгодна смерть поэта. Уже тогда не верили в самоубийство. Искали причины. Наиболее беспечально смерть Маяковского восприняли Брики. На фотографии они сидят рядом с гробом с отсутствующими лицами. А убиенный, покоясь в гробу, улыбается. Гроб Маяковского установили на артиллерийский лафет. По сторонам шли солдаты. Хоронили как командарма, павшего в бою: «Парадом развернув / моих страниц войска, / я прохожу / по строчечному фронту». За гробом шли тысячи москвичей. Москва погрузилась в траур. Газеты только об этом и писали. Тризна была не веселой. Тризна была грозной. А буквально на другой день после всенародных похорон травля Маяковского возобновилась. Еще не успела просохнуть типографская краска траурных изданий, а в ЦК ВКП(б) на имя Сталина и Молотова пришло письмо руководителей РАПП, подписанное среди прочих Ермиловым, Фадеевым, Киршоном, Лебединским, с жалобой на то, что «пролетарские писатели» слишком опечалены «самоубийством» поэта. Газеты, жаловались рапповцы, изображали Маяковского идеальным типом пролетарского писателя. Вот примеры, которые приводил Фадеев и Ко: «Для нас, – писал некий маяковскофил, – он живой вождь художественной литературы». А «Известия» писали: «сила Маяковского в его глубочайшей интимнейшей связи с пролетарскими массами». Мысль «Известий» развивала газета «Правда», заявляя, что «метод работы Маяковского, основанный на классовой действенности, на немедленном, прямом вмешательстве революционера художественного слова в гущу классовой борьбы, должен быть методом пролетарского искусства». В чем же состоял криминал этих суждений?