Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Маяковский с самого начала своего творчества заявил, что он – пролетарий и никто иной, он пролетарий умственного, поэтического труда, но пролетарий. Таких пролетариев стало несравненно больше, чем рабочих конвейера, воспетых Чарли Чаплином, рабочих – станочников, строителей, корабелов, сборщиков автомобилей, самолетов, рабочих, прокладывающих шоссейные дороги, железнодорожные пути, метролинии, обслуживающих все виды транспорта – на земле, на воде, под водой, в воздухе (попробуйте-ка полетать без диспетчеров), – сколько еще рабочих – шахтеров, рудокопов. Все эти «труждающиеся и обремененные» – главная забота и печаль Иисуса Христа. Теперь они другие, у них другие (не всегда) условия труда, они зарабатывают больше, но они не вошли в «новый средний класс», неизбежность появления которого первым предсказал Маркс. Они не чиновники, не бюрократы и не прислуга бизнесменов. Рабочий класс изменился, но он – пусть малочисленный – остался становым хребтом всех современных обществ. Можно пожалеть тех советских авторов, которые поверили французскому социологу Андрэ Горцу, утверждавшему, что рабочий класс якобы исчез. Защита Христом бедняков, нищих, немощных, как и защита тех, кто «в сопоставимых размерах» является наследником бедняков Христа (как бы они теперь ни назывались), т. е. героев Маркса – рабочих, есть неугасавшая забота поэзии Маяковского.

Второе вступление в поэму о пятилетке осталось неоконченным – всего пять отрывков, не связанных между собой композиционно, но тем не менее связанных – и неразъемно – единым замыслом, единым состоянием ума и души, единым настроением исповедальности, раздумчивостью, воспоминанием, мечтой, порывом к самопревосхождению, кошачьей поступью ритма, фонетической оркестровкой. Можно не опасаться ошибиться – в этих фрагментах содержится все, что было бы развернуто в поэме. Возможно, так это и было задумано Маяковским, чтобы целое дробилось на «сонеты», «мадригалы», «элегии», «эпиграммы». Поэт приступил к написанию вступления (он еще не знал тогда, что оно окажется «вторым») в 1928 г. и писал его с перерывами до 1930 г., до своего смертного часа. А прервался в декабре 1929 г., чтобы успеть написать «Во весь голос» к открытию своей выставки «20 лет работы». И успел. В январе 1930 г. «выставочный экспонат» – живой голос поэта – был готов. Теперь я читаю и перечитываю «второе вступление» как вполне завершенное произведение. У него нет названия. Я называю «второе вступление» «Исповедью». Исповедью было и первое вступление в поэму «Во весь голос». Но в нем ничего о любви. Прежде так не бывало: лирика питала эпос, а эпос лирику. Теперь разделились. Почему? Разделились в жизни? Если так, то событие сие этапное, поворотное. Поворотное еще и потому, что взят такой длинный разбег – два самодостаточных вступления, две самоцельных поэмы, предваряющих какую-то большую поэму, возможно эпопею, о пятилетке. Если такие вступления, какой была бы эпопея? Маяковский медлит, отдаляет момент погружения в океан эпохального замысла. Эпопея в сознании уже существует. В океане замысла бури, цунами. А если новый, третий потоп? Потоп третьей духовной революции? Он, собственно, его и ждал. «Баня» – миниатюра третьего потопа. На такое именно очищение уповал Маяковский, написав и поставив вместе с Мейерхольдом «Баню». Тринадцатый апостол, конечно, менее всего рассчитывал на духовное очищение Победоносикова и его присных. Он обращался к зрителям, которых раз от разу становилось (по различным театрам Москвы и Польши) все больше, если бы Главный главначпупс не снял пьесу с репертуара. Собственно, с выставки «20 лет работы», с поэмы «Во весь голос», с пьес «Клоп» и особенно «Баня» и началась третья революция – революция духа, третий потоп, началась революция, которую возглавил, как и собирался, сам Маяковский.

Революции топят своих вождей. Так уже было с вождем второго потопа. Маяковский испугался третьего потопа? Поэтому и тянет? Нет, не испугался. Тянет красиво. Сотворил ночной пейзаж в небесах и в душе. Умиротворенный, покойный. «Ты посмотри какая в небе тишь». Он снова «про это», но по-другому.

«ОН и ОНА – баллада моя». ОН в своей комнате, ОНА в своей, но нет телефона, вообще никакой связи, кроме энергетической. Это немое, через расстояние, общение. Через минуту ОН скажет ЕЙ «инцидент исперчен». Это вечная-то любовь – «инцидент»?! Не верьте. Укрылся в сленг – «исперчен». Не всерьез. И даже если бы был «исперчен», зачем тогда жестокое гаданье – ломанье рук, разбрасыванье пальцев и внезапное уподобление гимназическому гаданию по «венчику ромашки»: «Любит – не любит». Колеблется. Еще надеется на последний лепесток – «любит». И все-таки следом нервное мужское: «Как говорят, инцидент исперчен, любовная лодка разбилась о быт». Почему «любовная лодка»? Откуда она? А было такое: однажды в Крыму после картежного «запоя», ночью, при луне он пошел с другом танцором Арнольдом пошлепать в море по волнам. Об этом годы спустя вспомнил Асеев: