Артур Шопенгауэр - Избранные произведения

Совершенно непосредственным образом получаем мы такое впечатление математически высокого даже от какого-нибудь пространства, которое хотя в сравнении с мирозданием мало, но именно тем, что непосредственно стало вполне для нас лицезримо, действует на нас всей своей величиной во всех трех измерениях, достаточной для того, чтобы размер собственного нашего тела умалить почти до бесконечности. Пустое для лицезрения пространство, следовательно открытое, действовать таким образом никогда не может, напротив, оно должно быть непосредственно лицезримо при ограничении во всех измерениях; таков, например, очень высокий и большой свод, как в церкви Петра в Риме или в церкви Павла в Лондоне. Чувство высокого происходит здесь из проникновения уничижающимся ничтожеством нашего собственного тела перед величиной, которая, с другой стороны, сама опять-таки содержится в нашем представлении и коей носитель — мы сами, как познающий субъект, следовательно и здесь, как и везде, из контраста незначительности и зависимости нашего «я», как индивидуума, как проявления воли с сознанием нас самих, как чистого субъекта познания. Самый свод звездного неба действует, когда на него смотрят без рефлексии, только так, как тот каменный свод, и не своей истинной, а только своей кажущейся величиной. Многие предметы нашего созерцания производят впечатление высокого тем, что по их пространственной величине или их глубокой старине, следовательно, временной продолжительности, мы рядом с ними чувствуем себя умаленными до ничтожности и тем не менее блаженствуем в отраде их созерцания: таковы высокие горы, египетские пирамиды, колоссальные развалины из глубокой древности.

И на этическое можно перенести наше объяснение высокого, именно на то, что называется высоким характером. И последний равным образом возникает из того, что воля не волнуется предметами, которые вообще способны волновать ее, но что познание и в этом случае преобладает. Поэтому такой характер будет взирать на людей чисто объективно, а не по отношениям, какие они могли бы иметь к его воле; он, например, будет замечать их недостатки, даже их вражду и несправедливость против него самого, и не будет возбуждаться тем самым ко взаимной вражде; он станет смотреть без зависти на их счастье; он будет признавать их хорошие качества, не желая, однако, теснейшего с ними сближения; он будет видеть красоту женщин, не питая к ним вожделения. Его личное счастье или несчастье не будет сильно его трогать, а скорей он будет, как Гамлет описывает Горацио:

Ты был, как будто, тем, кто Все вынося, сам не страдает;

Судьбы удары и подарки ты С признательностью равной принимал.

(«Гамлет, принц Датский», акт 3, сцена 2)

Ибо он в течение собственной жизни и ее неудачах будет не столько видеть свой индивидуальный, сколько общий человеческий жребий, и потому относиться к этому более познавательно, чем страдательно.

Так как противоположности друг друга объясняют, то здесь может быть уместно замечание, что собственно противоположность высокого то, что на первый взгляд, пожалуй, таким не кажется: прелестное [привлекательное]! Но я подразумеваю под этим то, что возбуждает волю, непосредственно предлагая ей удовлетворение, исполнение. Если чувство высокого возникало из того, что прямо неблагоприятный для воли предмет становится объектом чистого созерцания, которое в таком случае поддерживается только постоянным уклонением от воли и подъемом над ее интересами, составляющим именно возвышенность духовного настроения; то прелестное, напротив, низводит зрителя из чистого созерцания, необходимого для всякого восприятия прекрасного, неизбежно раздражая его волю предметами, непосредственно ей подходящими, тем самым зритель не остается более чистым субъектом познания, а становится нуждающимся, зависимым субъектом хотения. Обыкновенно всякое прекрасное в веселом роде называют прелестным, но это есть, по недостатку правильного различения, слишком широко распространенное понятие, которое я должен отложить совершенно в сторону и даже не одобрить. Но в указанном и объясненном смысле я нахожу в области искусства только два рода прелестного, и оба его недостойны. Один, весьма низкий, в натюрмортах нидерландцев, — когда он заблуждается в выборе предметов, именно изображает съестные припасы, которые живым своим изображением неизбежно возбуждают к себе аппетит, что и есть возбуждение воли, с коим наступает конец всякому эстетическому созерцанию. Написанные плоды еще можно допустить, так как они являются дальнейшим развитием цветка и прекрасным произведением природы по форме и краскам, так что нет прямой необходимости думать об их съедобности; но, к сожалению, мы нередко встречаем, с обманчивой естественностью, стоящие на столе и приготовленные кушанья, — устрицы, сельди, крабы, бутерброды, пиво, вино и т. д., что совершенно непозволительно. В исторической живописи и скульптуре прелестное заключается в нагих фигурах, коих положение, полуодеяние и вся манера изображения направлены на возбуждение в зрителе похоти, чем тотчас эстетическое созерцание прекращается и, следовательно, противодействуется цели искусства. Эта ошибка вполне соответствует той, которую мы только что осудили в нидерландцах. Антики, при всей своей красоте и полной наготе, почти неизменно от этого свободны, потому что художник сам создавал их в чисто объективном, идеальной красотой исполненном настроении духа, а не в духе субъективной грубой похоти. Поэтому прелестного должно всюду избегать в искусстве.

Есть еще отрицательно-прелестное, которое еще непозволительнее только что рассмотренного положительно-прелестного: это отвратительное. Так же как и собственно прелестное, оно возбуждает волю зрителя и тем разрушает чисто эстетическое лицезрение. Но им возбуждается сильное нежелание, противодействие; оно возбуждает волю, становя перед ней предметы ее отвращения. Поэтому искони признано, что оно в искусстве отнюдь нетерпимо, хотя даже безобразное в нем, пока оно не отвратительна, может быть сносно в надлежащем месте, как мы ниже увидим.

Ход нашего исследования вынудил нас вставить здесь рассмотрение высокого, хотя мы рассмотрели прекрасное только наполовину, только с одной субъективной его стороны. Ибо только особая модификация этой субъективной стороны представила различие между высоким и прекрасным.

Пришло ли состояние чистого безвольного познания, предполагаемое и требуемое всяким эстетическим созерцанием, оттого, что сам объект к этому приглашал и привлекал, без сопротивления, посредством простого исчезновения воли из сознания, как бы само собою; или же оно было достигнуто свободным, сознательным подъемом над волей, к которой созерцаемый предмет находится даже в неблагоприятном, враждебном отношении, так что уступка ей разрушила бы созерцание; вот в чем различие между прекрасным и высоким. В объекте оба в сущности мало различны; ибо, во всяком случае, объект эстетического созерцания не отдельная вещь, а идея, стремящаяся в ней к откровению, т. е. адекватная объективность воли на известной ступени: ее необходимый, подобно ей самой, из-под закона основания изъятый коррелят есть чистый субъект познания, как коррелят отдельной вещи есть познающий индивидуум, причем оба находятся в области закона основания.