Артур Шопенгауэр - Избранные произведения

Называя предмет прекрасным, мы этим высказываем, что он объект нашего эстетического лицезрения, заключающего в себе двоякое, именно с одной стороны, что его вид делает нас объективными, т. е. что в его лицезрении мы сознаем себя уже не в качестве индивидуума, а чистым безвольным субъектом познания; и с другой стороны, что мы в предмете познаем не отдельную вещь, но идею, что может произойти только, насколько наше лицезрение предмета не подвластно закону основания, не следует за его отношением к чему-либо вне его самого каковое всегда, наконец, связано с отношениями к нашему хотению), но покоится на самом объекте. Ибо идея и чистый субъект познания вступают, как необходимые корреляты, всегда вместе в познание, при каком вступлении тотчас же исчезает всякое различие времени, так как оба вполне чужды закону основания во всех его форт мах и находятся вне поставляемых им отношений, подобно радуге и солнцу, не сопричастных вечному движению и поведению падающих капель. Поэтому, если я, например, смотрю на дерево эстетически, т. е. глазами художника, следовательно познаю не его, а его идею, то вполне безразлично, это ли дерево передо мной или его за тысячу лет цветший прародитель, а равно оказывается ли наблюдатель этим самым или каким-либо другим, когда-либо и где-либо живущим индивидуумом. С законом основания вместе исчезают отдельная вещь и познающий индивидуум, и ничего не остается, кроме идеи и чистого субъекта познания, которые вместе составляют адекватную объективацию воли на этой ступени. Притом идея ускользает не только от времени, но и от пространства: ибо не носящаяся передо мной пространственная форма, а ее выражение, чистое ее значение, ее внутреннее существо, раскрывающееся передо мной и меня влекущее, есть собственно идея и может оставаться вполне тем же, при большом различии пространственных отношений формы.

Так как, с одной стороны, всякая предлежащая вещь может быть лицезрима объективно и вне всех отношений; так как далее, с другой стороны, во всякой вещи воля проявляется на какой-либо ступени своей объективации, со-делывая оную выражением известной идеи, то и всякая вещь прекрасна. Что и самое незначительное допускает чисто объективное и безвольное лицезрение и тем самым заявляет себя прекрасным, показывают в этом отношении выше (§ 38) упомянутые натюрморты нидерландцев. Но одно бывает прекрасней другого тем, что облегчает такое чисто объективное лицезрение, идет к нему навстречу, даже словно принуждает к нему, в каком случае мы называем его очень прекрасным. Это происходит частью потому, что оно, как отдельная вещь, весьма ясным, чисто определенным, вполне значительным отношением своих частей часто обнаруживает идею своего рода и, соединенной в нем полнотой всех его роду возможных выражений, вполне раскрывает его идею, так что оно облегчает зрителю переход от отдельной вещи к идее и тем самым состояние чистого созерцания; частью такое преимущество особой красоты объекта заключается в том, что сама идея, из оного нас привлекающая, составляет высокую ступень объективации воли и потому крайне значительна и выразительна. Поэтому человек преимущественно перед всем другим прекрасен, и откровение его существа представляет высшую цель искусства. Человеческая фигура и человеческое выражение — главнейший объект изобразительного искусства, как человеческие деяния составляют главнейший объект поэзии. Но каждая вещь обладает еще своей самобытной красотой: не только всякое органическое и в единстве индивидуальности представляющееся, но и всякое неорганическое, бесформенное, даже всякое изделие (продукт труда). Ибо все они раскрывают идеи, в которых воля объективируется на низших ступенях, и как бы издают нижайшие, глохнущие басовые звуки природы. Тяжесть, косность, жидкость, свет и т. д. суть идеи, которые высказываются в скалах, строениях, водах. Прекрасное садоводство и архитектура ничего иного не могут, как только помогать им развивать таковые их свойства с ясностью, всесторонностью и полнотой, давать им случай чисто высказаться, чем именно они и вызывают на эстетическое лицезрение и оное облегчают. Напротив, дурные здания и местности, пренебреженные природой или испорченные искусством, мало или вовсе не достигают этого: тем не менее даже в них не могут окончательно исчезнуть те общие основные черты природы. Ищущего таковых наблюдателя они и здесь затрагивают, и даже плохие здания и т. п. способны вызывать эстетическое лицезрение: идеи самых общих свойств их вещества в них еще различимы, только искусственно приданная им форма не представляет облегчающего средства, а является скорее препятствием к эстетическому созерцанию. Следовательно, и изделия служат к выражению идей: но то, что из них говорит, не идея изделия, а идея материала, которому придали эту искусственную форму. На языке схоластиков это весьма удобно выразить двумя словами: именно, в изделий высказывается идея его «субстанциальной формы», а не его «привходящей формы», из коих последняя наводит не на идею, а только на человеческое понятие, из которого она произошла. Понятно, что под изделием здесь ни в каком случае не подразумевается произведение изобразительного искусства. Впрочем, схоластики — действительно подразумевали под субстанциальной фор. мой то, что я называю степенью объективации воли в предмете. Мы тотчас вернемся, при рассмотрении зодчества, к выражению идеи материала. Согласно нашему воззрению, мы, однако, не можем согласиться с Платоном, когда он (в «Государстве», X, стр. 285, и в «Пармениде», стр. 79) утверждает, что стол и стул выражают идею стола и стула; мы говорим, напротив, что они выра-жа. ют те идеи, которые высказываются уже в их материале, как таковом. По Аристотелю («Метафизика», кн. XI, гл. 3), сам Платон тем не менее признавал идеи только за естественными существами: «Платон говорит, что идеи имеются у тех вещей, которые обладают [собственной] природой», и в 5 гл. сказано, что, по Платоникам, не бывает идеи дома и кольца. Во всяком случае, уже ближайшие ученики Платона, как нам передает Алкиной («Введение в Платонову философию», гл. 9), отрицали идеи у изделий. Последний говорит:

«Иначе решают — вопрос о существовании идей как вечных прообразов у тех вещей, которым присуща вторая природа. А именно Платон отделил многообразие тех вещей, которые наименее подходящи: это идеи вещей сделанных, как-то щит или лира, а с другой стороны — того, что направлено против природы, как, скажем, лихорадка или понос; нет также идей у индивидуальных предметов, вроде Сократа и Платона; нет идей и у низменных вещей, как, например, грязь и солома; а также — у высших и превосходных отношений, а именно у умозрительных образов вечных богов как самих по себе совершенных».