Александр Секацкий - Философия возможных миров

Возможна и еще одна вариация идеи, согласно которой лучше говорить просто о секретных замочках, чем о связке ключей. Секретные замочки перекрывают доступ к внутренним мирам – и разве мы не хотим, чтобы к ним / к нам подобрали ключик? Потайная дверь ждет того, кому она окажется впору, кто войдет без взлома в нужный час и разбудит спящую красавицу…

Можно сказать, что это схолия или лемма нашей ключевой теоремы. Чертоги внутреннего мира невозможно взломать (они самоуничтожаются при такой попытке) – и все же ключик от них всегда принадлежит другому. Смешно и нелепо «подбирать ключ к самому себе» – подобная стратегия имеет иные, куда более точные имена. Всегда, конечно, можно сказать: не очень-то и хотелось – и декларировать гордую самодостаточность под снисходительные взгляды Верховного Ключника…

Ну и еще одно обстоятельство, которое следует иметь в виду. Бог никого не обидел при раздаче, но даже те, кому ключики пригодились, даже они, прыгнувшие выше головы (и выше других голов), даже они не обеспечили себе счастья на всю жизнь . Ибо вовсе не в этом их предназначение. Вспомним кажущееся нам странным утверждение Аристотеля и других эллинов: что можно сказать о счастье человека, пока тот еще жив? И ключики тут ничего не решают, они – побуждение к активности, а не фармакон успокоения. В момент успешного поворота ключа происходит взрывообразное расширение присутствия, если угодно – приступ острого счастья. Что же касается хронического счастья, то его и в самом деле можно обрести только на кладбище.

Возможные миры в логическом смысле являются предметом игры, но, впрочем, довольно скучной. Интерес могли бы придать попытки их обживания, но логических средств и процедур для этого недостаточно. Логика иных возможных миров исключительно важна для другого – для преодоления единственности принудительной данности того или иного положения вещей. Тогда быстрый взгляд со стороны позволяет понять, в чем мы действительно пребываем: такова наша алгебра, наша логика, наш способ счета. Наш способ счета следует правилу единственного касания: пересчитываемый предмет, будь то солдат противника или пуговица на столе, засчитывается в перечислении только один раз , а будь это правило иным, например, если в пересчете можно было касаться предмета не более двух раз, – мы получили бы другую математику, другую технику, иную социальность, иные принципы клятвы – да мало ли что еще.

Миры в физическом смысле, те, что входят в безбрежную совокупность Мультиверсума, мимолетны, они поглощаются, как на мгновение выброшенные протуберанцы, и ввиду отсутствия длительности их не отследить. Миры же на позднейших участках ветвления, в условиях человеческого присутствия, там, где они называются воображаемыми мирами, вопреки ожиданиям не столь эфемерны, именно здесь игра становится интересной и содержательной. Непонятно, кстати, на чем основывается убедительность утверждения о том, что в истории нет сослагательного наклонения. Если оно вообще есть, то после грамматики его наиболее значимой областью является как раз история.

Она изобилует пропущенными мирами, из которых, однако, не все упущены. Иногда предложение повторяется – когда о первом выборе, как правило, никто не помнит, и время не просто возникает из прекращения ветвления миров как пресечение данности всего сразу, но оно иногда принимает даже альтернативы, только преобразуя их в последовательность: сделаем одно, потом другое…

Отслеживание мелькнувших, но пропущенных боковых миров не относится к имманентному континууму. Возьмем один из самых популярных примеров: что было бы, если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо? Тут начинается одно из главных развлечений ленивого разума, так что поневоле приходится соглашаться с запретительным тезисом насчет того, что у истории не бывает сослагательного наклонения. Но не потому, что выигранная битва вместо проигранной все меняет и неисчислимые последствия приводят к сбою самого вместительного воображения, а потому, что это как раз случай перекладывания в последовательность: да, Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, но потом он ее выиграл, только другую битву и под другим именем, так что события, которые последовали бы за победой Наполеона, в основном все же произошли, хотя и в иных декорациях и с иными персонажами. В этом все дело: сослагательное наклонение бессмысленно по отношению к событийной канве именно потому, что ее узлы обычно дублируются: если кто-то проиграл сражение, ему почти непременно дается шанс его выиграть – он и выигрывает, просто в ситуации не опознания . Никому не приходит в голову, что вот она, та же самая битва, теперь она выиграна, связанные с этим шансы представлены. Путаницу вносит рябь на поверхности, детали окончательного дизайна, коротко говоря, вводит в заблуждение нумерация Людовиков – большинство из них могло бы разойтись от единой развилки по направлению к разным мирам, так что каждый из них был бы единственным Людовиком в собственном мире, оно как бы так и есть, Людовик все тот же, реализующий альтернативу в последовательности, а потому и известный под разными номерами.

Стало быть, гоняться за этими пропущенными мирами неинтересно, они не упущены, а всего лишь не опознаны. Имеются в виду развилки совсем иного рода. Их список не определен, и нетривиальный ответ на вопрос «Что мы потеряли?» мог бы характеризовать особое качество ума, способность видеть не только сокрытое, но и упущенное. Эта особого рода зоркость пока не получила востребования.

А вот наш мир: пропущенное и тут еще не означает навеки упущенное. Однако описать наше здесь через лишенность – это эвристически абсолютно выигрышный ход, ибо анализ действительности посредством определяющего присутствия в ней некой силы, некоторого избытка, осадка или напряжения, безусловно, важен, но тут через отсутствие появляется шанс совсем иного, освежающего воззрения. Понять сущее под углом зрения того, что в нем отсутствует, что не осуществилось или пропущено, – такова задача науки ближайшего будущего, метода, которому предстоит стать привилегированным, притом не потому, что он принципиально лучше рассмотрения, исходящего из наличия, а потому, что мы еще совершенно незнакомы с его результатами, метод, исходящий из упущенного, и сам упущен.

И вот двоякий вопрос о возможных, но упущенных мирах: как выглядел бы мир, в котором зависть имела бы товарную форму, была бы платной, востребованной услугой? И почему, собственно, по какому недосмотру ничего подобного до сих пор не произошло, не возникло ни в какой форме то, что буквально напрашивается?