Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

Примечание к №410

я слишком серьёзно отношусь к любви

В характере отца несомненно было что-то еврейское, что-то пришибленное, раздавленное, униженно– ненормальное, с трудом компенсируемое то визгливым, то вдумчивым оправданием. Но во всём отцовском мельтешении было чувство, выдающее с головой его наивно-арийское происхождение. Это чувство какой-то абсолютной растерянности и недоумевающей рассыпанности. Это был человек, предки которого 1000 лет жили в обстановке расового комфорта. Никаких навыков обитания в чуждой расово среде у них не было. А ведь расово, биологически чуждое общество это совсем не социальное отчуждение, это гораздо глубже и страшнее. И вот отец оказался в положении еврея, «чужака».

Пихнули в грязь и смеются. А рядом сынишка плачет, лопочет что-то на милом жаргоне. Евреи с этого– то и живут, на этом-то века и века всё образование, всё воспитание строят. А русского вот толкнули в грязь – он даже и не поднялся как следует, а как-то боком, боком, прижимаясь к земле, побежал за угол. А о сыне и забыл даже. Сыну кричат: «Анклойф, Иван, беги у папе». А папа-то умирать собрался.

То же и в моей судьбе повторяется. Вот «дело о рисунке». В хохочущем, колесом ходящем быте еврейского кагала всё нашло бы своё разрешение, и нашло бы в той или иной степени просто, естественно, «само собой». В моём же случае сама мысль о РЕШЕНИИ подобного рода события просто не могла прийти в голову. В генофонде решение таких проблем не предусмотрено. Дворянство это дворянство, а дворня это дворня. Но чтобы дворянин оказался в положении дворового – где же это видано? Только в горьковских «пиесах». А кто ведь я? – Дворянин из барака. (532)Конечно, это привело к совершенно ненормальным видам взаимодействия с действительностью. В кривом зеркале элитарного гонора (вовсе не социального, а биологического) микроскопические происшествия приобретали масштабы мировых проблем.

Вот и проблему «рисунка» я стал решать по-русски основательно, серьёзно, в стиле «спокойно, товарищи, все по местам, последний парад наступает». Начало существования в качестве изгоя было положено, как и положено, филологической адаптацией. Человек, который «рисует голых баб», конечно, не может иметь нормального имени. Он должен носить кличку. Какую? Смешную, жалкую и агрессивно-нелепую. В классе я сообщил, что меня зовут «Килька». (546)Прозвище понравилось и успешно продержалось до окончания школы (прозвищ в классе больше ни у кого не было).

После смены имени необходимо было изменить внешность. Моя красивая внешность находилась теперь в разительном несоответствии с новой социальной ролью «отпетого», «классного шута». Я смешно вытягивал шею, надувал щёки, просто кривлялся. На помощь пришли начавшиеся тики: дёргалось плечо, шея, косили глаза, кривился по-крысиному в сторону нос. Помнится, одна школьница упорно называла меня не «Килькой», а «Крысой»: «У-у, кр-рыса». Проблема внешности была окончательно решена годам к 15-ти. Лицо покрылось прыщами, глупо округлилось, нос вытянулся, волосы свалялись в нестриженые сальные лохмы. Возможно, что в это время я производил не просто отталкивающее, а и более тяжёлое впечатление. Однажды ехал с отцом в метро, и его сочувственно спросили: «Он у вас что, болен?» Отец ответил: «Да». Я промолчал, по привычке безропотно перетекая в предложенное определение.

При этом ни об изменении внешности, ни о новом типе поведения я, конечно, совсем не думал. Всё происходило внутри, и в сознание просачивались лишь отдельные струйки взбаламученных сновидений. Ход отражённого в мыслях стремления к смерти был примерно следующим: отец придёт в школу и будет рассказывать «про баб». Надо «заглушить», подготовить почву, чтобы в общем контексте новая информация не выглядела оглушающе-разоблачительно. Проблему «двора» (отец будет рассказывать во дворе) я решил просто. С того самого воскресенья я никогда не выходил гулять. Третья проблема тоже была решена сразу: у человека, который «рисует баб», не может быть друзей.

И наконец, всякие разговоры о так называемой «любви» в таком положении должны быть исключены. Это глумление.

Всё было вполне логично. Только принялся уж больно шустро. У евреев и шуточки, и ирония. А тут Ваня насупил брови и давай топором махать: «Пропала жизнь». Да на этом можно жизнь ПОСТРОИТЬ. «Бабы». Ну и развил бы тему «баб». Уже интересно. Из лужи-то многое виднее. Может быть, в луже звёзды лучше видно. Нет. Не надо этого. Купил булку, а там след сапога на корке. – "Гражданин, поменяйте!" – "Нет, заверните ТАК". Вы мне жизнь мою так заверните, «с лужей». Евреи говорят: «Да не было никакой лужи, забудь». – «Нет, была. Как же забыть. Я помню, меня толкнули. Тогда, в выходной день. И все смеялись, а потом забыли. А я помню». – «Во-от, правильно. Эти ублюдки ногтя твоего не стоят». – "Нет, не правильно. Меня толкнули, и я виноват. А больше и нет никого. Я и лужа". – «Да кто же так в луже живёт. И разве так в луже живут?» – "Живу как умею. Учиться не у кого. Приходится своим умом-с".

Русские относятся к жизни слишком серьёзно. И русские, и евреи это трагические, эсхатологические народы. Евреи трагедию делают бытом, опошляют. А русские быт превращают в трагедию. И в том и в другом случае форма трагедии, стиль трагедии утрачены.

Русские – лгуны в слове. Болтуны хитрые, двуличные. Их не поймёшь. Начнут с одного, а кончат совсем другим. В чувствах же очень честные и серьёзные. Евреи в слове, договоре – прямы, верят. Зато в чувствах лукавы, с трещинкой иронии: смеются, а взгляд грустный, плачут, а глаза лукаво жмурятся, прячутся. Релятивизм чувства и релятивизм слова. Предательство сердца и измена ума, рассудка. Поцелуй Иуды и слово Ивана. Очень интересно проследить, как эти два столь двуличных и коварных народа начали «взаимодействовать», делить народы, страны, материки, земной шар. Космос. Иуда и Антихрист. Два народа-юрода, два народа-паяца.

Примечание к №438

Его (Николая II) мученичество смысл и ритм дало России.

В революции и гражданской войне, столь переполненных всевозможными «событиями», действительных событий произошло только два (сливающихся в одно): отречение и мученичество Николая II. Это – Поступки.

Бердяев в «Смысле творчества», книге, опубликованной за два года до Екатеринбургской трагедии, утверждал:

«Славянофильская концепция самодержавия, как государственности аскетической и жертвенной, была мечтой, ничем не связанной с самодержавием историческим, всего менее аскетическим и жертвенным, столь же буржуазным, как и все государственности мира».

После гибели Николая произошло удивительное. Бердяев – банкрот. Понимаете ли вы, что это такое? Если бы всё осталось в русской истории на своих местах, но с одной небольшой частностью: Николай II был убит в 1918 году при попытке к бегству, в спину, и у него нашли бы дневник, где он по матерну ругает своих мучителей и всю эту проклятую страну, столь подло предавшую его, – то Бердяев остался бы всё равно нормальным, порядочным человеком. А так ведь не Бердяев даже, и не бердяевы, а «бердяевы». Иначе всё бы получилось. Ну, был убеждённым социалистом, но это по наивности, по неведению, трогательной доброте. Ну, книги его неоригинальны – да что такое вообще оригинальность? Бердяев известен и трудолюбив. Ну там Дзержинского постоянно хвалил, умилялся его «романтизму». Но ведь действительно сильная, мужественная фигура. Следуют ведь учитывать, где он жил и когда, в этой, извините, «Империи Российской». Во что верить, за что уцепиться? А Дзержинский рыцарь, герой. Но вот Бердяев убежал. Кто он и иже с ним? На фоне смерти-то мученической? Да после этого скрываться, молчать. Тихо умирать никому не известным иностранцем в пригороде Буэнос-Айреса. А он, они, кричали, писали книги. Горы книг написали. И чем больше писали, – вот сердцевина-то где – тем площе, смешнее, понятнее становилось. Каждая новая книга – новый шлепок в ту же лужу. Не надо вас, чего вы всё говорите. Всё уже. Поезд давно ушёл. В деле себя вы уже показали. Вас НЕ НАДО. Ситуация стала однозначной. Классическая трагедия. Розанов сказал ещё в «Легенде»: