Владимир Бушин - Спасатели и гробовщики Владимира Путина

Еще двадцать лет назад режиссер Эрвин Аксер рассказывал ему о положении в польском театре: «Если открывается занавес, и на сцене не стоит унитаз, все выходят из зрительного зала». Значит, уже и зрители одурели. А у нас, говорит, в Ленинграде в знаменитой Александринке идет спектакль «Швейк», в ходе которого, представьте себе, тридцать артистов прямо на сцене снимают штаны…

Для нормального человека это отвратительно, недопустимо. И мы ожидаем, что народный артист вместе с нами возмутится публичной похабщиной в храме искусства. Но он говорит об этом так, что его отношение невозможно понять. Сперва вроде бы и возмутился, рассказав об этом как о признаке ужасной эры, однако тут же говорит: «Я понимаю, очень смешно посмотреть на 30 человек без штанов». Помилуй Бог, да что ж тут смешного?.. «И зритель хлопает, потому что (?) не каждой женщине приходится видеть сразу 30 голых мужиков, а тут они все стоят». Да причем тут женщины? Разве только они сидят в зрительном зале? И артист еще и допускает ситуацию, когда это можно: «Если бы раздевание несло какую-то эмоциональную нагрузку, то было бы, наверное, оправдано». Какая «нагрузка» способна оправдать тридцать разнокалиберных фаллосов под носом у зрителей!

Так надо же против таких мерзостей бороться, называть имена, высмеивать их, проклинать как разрушителей театра, как противников элементарного приличия. И надо было энергично, смело противостоять уже давно, когда еще только у Табакова со сцены МХАТа полетели первые матюки… Увы, ни Ульянов, ни Лавров, ни Басилашвили, ни ВТО в целом не проронили ни словечка осуждения. Они были уже деморализованы либеральным трепом о толерантности, консенсусе, о том, что «все разрешено, что не запрещено законом» — обо всем этом думали как о высших моральных ценностях. Лично Басилашвили вместо отпора нашествию мерзости был занят защитой и поощрением «Pussy Riot», бесстыжих девиц, бесновавшихся в храме, как те 30 мужиков в Александринке. А сейчас, что после той его защиты вполне естественно, мы слышим от 85-летнего мэтра стеснительное, невнятное ни то, ни се. То ли он вместе с тридцатью пушкинскими витязями, то ли с тридцатью нынешними охальниками.

И тут весьма примечателен рассказ Басилашвили о том, как он играл кода-то роль Войницкого в чеховском «Дяде Ване». Долго не мог он найти ключа к образу. 47-летний Войницкий безумно влюблен в 27-летнюю красавицу Елену Андреевну, жену старого профессора Серебрякова. Он возвышенно и бурно выражает ей свои восторги. Ее отношение к этой страсти однозначно, она ему говорит: «Оставьте меня. Это, наконец, противно». И уходит. Басилашвили уверяет, что он спросил Георгия Товстоногова: «А если бы она ему сказала: хорошо, дядя Ваня, идем скорей в спальню, пока Серебрякова там нет. Что бы сделал дядя Ваня?».

Во-первых, совершенно непонятно это «если», откуда оно взялось? Такое допущение могло возникнуть только по причине полного непонимания образа Елены Андреевны. В пьесе нет ни единого слова о ее женском интересе или симпатии к Войницкому, более того, ни малейшего намека на способность к таким грязным поступкам. Она говорит и повторяет: «Я застенчива». Она просто порядочная достойная женщина.

Так что предположение Басилашвили о спальне, пока нет Серебрякова, совершено несуразно. И столь же неправдоподобно уверение, будто Товстоногов в ответ на гипотетическую «спальню» сказал ему, что Войницкий побежал бы в свой кабинет и там застрелился, потому что Елена Андреевна была для него воплощением высокого идеала. И Басилашвили продолжает: «Когда Войницкий видит целующегося с нею Астрова», то понимает, что «она, оказывается, такая же, как все. Так же похотлива, так же сексуально озабочена, как все остальные женщины. У него рухнул этот самый его идеал». И Товстоногов будто бы сказал ему, что надо играть не ревнивца, а человека с таким идеалом в душе.

Прекрасно, только отнюдь не все женщины похотливы, Басилашвили просто не везло в жизни, и свой опыт он распространил на всю лучшую половину человечества.

Астров тоже восхищается Еленой Андреевной как женщиной, но пошловато и грубо, прямо в лицо ей восклицает: «Роскошная женщина!». И при этом, однако, подобно Басилашвили, совершенно не понимает ее: «Хищница милая… Красивый пушистый хорек… Вам нужны жертвы!.. Вы — хитрая!». Она в изумлении: «Хищница? Ничего не понимаю». Ее мысли вот о чем: «Вы безрассудно губите человека, и скоро из-за вас на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собою. Почему вы не можете равнодушно видеть женщину, если она не ваша? Потому что в вас сидит бес разрушения. Вам не жать ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга». Она ведь вот о чем мечтает: «Улететь бы вольной птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете». От кого улететь? От постылого самовлюбленно хныкающего старого мужа, от назойливого в своей любви Войницкого, от бесцеремонного Астрова…

Он, Астров, зная, что Елена Андреевна все-таки не совсем равнодушна к нему, сперва приглашает ее в свое «именьишко», а в другой раз умоляет завтра же приехать в знакомое ему уединенное лесничество, «на лоно природы». Ее реакция на это второе грубое домогательство мгновенна и однозначна: «Вы с ума сошли!.. О, я лучше и выше, чем вы думаете! Клянусь вам!.. Вы забылись. Уходите…».

И вот еще одна подобная сцена. Астров без ума: «О, какая чудная, красивая! Какие руки! (Целует руки)… Ты видишь, это неизбежно, нам надо видеться (целует ее)»… Если мужчина целует женщину даже с ее согласия, это никак не свидетельствует о ее похотливости. А уж если против воли женщины, как в данном случае, то это характеризует только мужчину.

В последней сцене Елена Андреевна действительно целуется с Астровым. Но как! Она уезжает, лошади уже поданы, они расстаются…

«Астров: Позвольте мне… поцеловать вас… на прощанье… (целует ее в щеку)

Елена Андреевна: Желаю вам всего хорошего. (Оглянувшись.) Куда ни шло, раз в жизни! (Порывисто обнимает его, и оба тотчас же быстро отходят друг от друга.) Надо уезжать».

И в таком взволнованном прощании, в этом внезапном мгновенном поцелуе Басилашвили видит похотливость! Да как же после этого он может удивляться, что режиссер Александринки, допустим, за ремаркой, в которой так или иначе упомянуты штаны персонажа, увидел тридцать мужиков без штанов!

В конце беседы, как итог, Басилашвили сказал студентам: «Я смотрю на себя в 19–20 — 30–35 лет как на идиота тупого. Тупой идиот. Мог бы сделать в тысячу раз больше, но не сделал, не мог, потому что я ничего не знал, ни о чем не думал, как думал Бродский моего же возраста, как Шемякин, как Довлатов. Почему не я?..». Странное совпадение: все трое названных в 70-е годы оказались в Америке, двое и умерли в Нью-Йорке.