Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Последующие историки были менее категоричны, считая, что балканский фронт не смог бы задержать реализацию плана «Барбароссы» [462]. Но трактовки Черчилля интересны не только рассуждениями об упущенных руководством другой страны возможностях. Вернемся еще раз к названию главы. Обычно Черчилль избегал прилагательного «советский» и названия государства — СССР, предпочитая: «русский» и «Россия». Здесь же он отступает от принятого им шаблона и делает это сознательно. Он разделяет русский народ и Советское правительство. Богиня возмездия карала не жителей СССР, а руководителей страны, «колоссальную коммунистическую машину». Не народ, а «Сталин и коммунистические вожди» допустили роковые ошибки. Черчилль противопоставляет «недальновидность Сталина, его комиссаров» и «высокомерное, слепое Советское правительство» «силе, массе, мужеству и выносливости матушки России», «стойкости русского народа, неистощимым людским резервам». Сторона, которой симпатизирует автор, не вызывает сомнений. Но он идет дальше, указывая, что хотя Немезида и обрушивает свой гнев на правителей, последние расплачиваются лишениями своих подопечных. «Самоотверженная борьба русского народа за родную землю» и «героические жертвы», которые населению СССР пришлось принести, «стали результатом бедствий, навлеченных на него его правительством», — отмечает Черчилль [463].

Одновременно с безразличием к судьбе западных стран и отсутствием поддержки в укреплении балканского фронта британский автор также обращает внимание читателей, что советское руководство пропустило неоднократные предупреждения о готовящемся нападении, которые поступали из британских и американских источников. Черчилль усиливает контраст, показывая собственное превосходство в вопросе анализа секретных сведений не только перед Сталиным, который, по его словам, «воздвиг между собой и страшной истиной стену слепой предубежденности и предвзятых мнений» [464], но и перед британскими секретными службами. Он посвящает целую страницу текста тому, как в результате анализа различных данных объединенное разведывательное управление смогло только 12 июня с высокой долей уверенности заявить, что «Гитлер решил покончить с помехами, чинимыми Советами, и напасть», в то время как сам Черчилль пришел к аналогичному выводу еще в конце марта 1941 года. Следуя своему принципу «не довольствоваться коллективной мудростью, а лично видеть оригиналы», он уже летом 1940 года поручил

Десмонду Мортону составлять персонально для него на ежедневной основе «подборку наиболее интересных сообщений». В конце марта 1941 года Черчилль прочитал в одном из подобных сообщений о переброске бронетанковых дивизий вермахта из Бухареста к Кракову, а затем о возвращении этих дивизий обратно в Румынию. По его собственным словам, это сообщение стало для него «вспышкой молнии, осветившей все положение на востоке». Срочная переброска сил к Кракову означала готовность Гитлера вторгнуться в Россию в мае, однако возникшая задержка с возвращением дивизий обратно свидетельствовала о переносе сроков вторжения с мая на июнь. Для подтверждения слов и своей проницательности Черчилль привел письмо Идену от 30 марта, в котором информировал главу МИД, что на основе данных разведки он сделал вывод: «плохой человек концертирует огромные вооруженные силы» с целью нападения на «Медведя» [465].

Сообщение, которое упоминает Черчилль, было получено, по его словам, от «одного из наших самых надежных осведомителей». На самом деле источником этих ценных сведений стал перехват Блетчли-парком секретных сообщений, «Ультра». Точнее, перехваченное и дешифрованное сообщение люфтваффе от 27 марта. Черчилль ознакомился с ним 30-го числа. Обычно щепетильный в вопросе приведения дат цитируемых сообщений, в этом случае автор отказался называть конкретные даты, согласившись с мнением Паунэлла, что «ни один обычный агент не в состоянии доставить сообщение за три дня». Тот же Паунэлл скорректировал текст, упомянув в качестве источника «наших местных агентов» [466].

Немезида — Немезидой, но после 22 июня СССР и Великобритания оказались в одной лодке, а союзникам принято помогать. Однако с этим англоязычные страны не спешили. В середине июня, еще до приведения плана «Барбаросса» в действие, Черчилль обратился к Рузвельту с вопросом о поддержке России в случае ее борьбы с Германией. Формально президент не возражал против оказания помощи, однако Государственный департамент предлагал не торопиться, больше делая ставку на обещания, чем на реальные дела. Не лучше обстояли дела и на Острове. Члены британского кабинета, с возмущением констатировал С. Криппс в своем дневнике в конце июня — начале июля, «хотят иметь от сотрудничества [с СССР] одни лишь выгоды, ничего не давая взамен». Криппсу вторит Бивербрук, который в своем меморандуме от 19 октября «Помощь России» негодовал, что британская стратегия «до сих пор базируется на принципе затяжной войны и совершенно слепа к требованиям и возможностям момента» [467].

Что на этот счет говорит Черчилль в своих мемуарах? Он сообщает одну из причин сдержанности Британии: «Почти все авторитетные военные специалисты полагали, что русские армии вскоре потерпят поражение и будут в основном уничтожены». По словам Гарольда Николсона (1886–1968), из пяти экспертов в Военном министерстве четыре считали, что «Россия будет в нокауте через десять дней». Уэйвелл отводил СССР «несколько недель», Криппс — четыре недели, Дилл — семь. «Невозможно сказать, сколько продлится сопротивление России: три недели или три месяца», — писал Паунэлл 29 июня 1941 года [468].

Красная армия разочаровала всех западных аналитиков, выдержав массированный удар в одиночку и поставив вопрос о помощи с новой силой. В последний день августа 1941 года Черчилль сказал министру снабжения, что «наш долг и наши интересы требуют оказания всей возможной помощи русским, даже ценой серьезных жертв с нашей стороны». На страницах третьего тома он называет «упорно и стойко сопротивлявшуюся» русскую армию «доблестной» и сообщает, что «нас воодушевила сила сопротивления русских» [469].

Несмотря на высокопарные слова, союзники и в этот раз не спешили облегчить страдания русского народа, бьющегося с общим врагом. Объясняя позицию британского правительства, Черчилль приводит в своей книге два замечания, одно циничнее другого. Он указывает, что «всё, что посылалось в Россию, урывалось из того, что было жизненно необходимо Британии». А также делает признание, которое, по словам В. М. Фалина, является «образчиком человеческой испорченности и политической неблагодарности»: что больше года после вступления СССР в войну Британия воспринимала «Россию, как обузу, а не подспорье» [470]. И это сказано про страну, которая в 1941–1942 годах вела борьбу с основными силами вермахта. «Дорогой Уинстон!., русские убивают сегодня больше немцев и уничтожают больше их снаряжения, чем вы и я вместе взятые», — скажет Рузвельт в апреле 1942 года [471].