Себастьян Хаффнер - Некто Гитлер: Политика преступления

При поисках мотивов совершенно необъяснимого гитлеровского объявления войны Америке стоит указать и на то, что сам он эти мотивы вообще не озвучивал. Это объявление войны не только самая необъяснимая из его ошибок 1940–1941 годов, в силу которых он превратил почти полную свою победу в неотвратимое поражение; это самое единоличное среди всех его единоличных решений. Прежде чем объявить о нем созванному для этой цели рейхстагу, он ни с кем не обсудил грядущую войну с Америкой: ни с генералами из ближайшего окружения, с которыми он после начала русской кампании проводил бо́льшую часть времени, ни с министром иностранных дел, ни тем более со своим кабинетом, который он ни разу не собирал после 1938 года. Правда, 27 ноября 1941 года, когда еще не началось русское контрнаступление, но немецкое наступление под Москвой было остановлено, он провел очень странные встречи с двумя иностранными дипломатами – датским министром иностранных дел Скавениусом [121]и хорватским министром иностранных дел Лорковичем [122]. Оба по горячим следам записали: «Если немецкий народ не столь силен и беззаветен, чтобы проливать кровь за свое существование, – сказал Гитлер, – я хладнокровно (eiskalt) приму тот факт, что он должен исчезнуть, должен быть уничтожен другой, более мощной силой. В этом случае я не пролью по немцам ни слезинки». Зловещие слова. В 1945 году Гитлер действительно отдал приказ взрывать и уничтожать все, что еще было цело в Германии, чем лишал немцев последнего шанса на выживание, то есть карал немцев за то, что они оказались не способны к завоеванию мира. Выходит, уже тогда, при первом поражении, у Гитлера внезапно появилась эта предательская мысль. Она вполне соответствует одной черте его характера, о которой мы уже говорили: склонности делать радикальнейшие выводы, причем «хладнокровно» («eiskalt») и «молниеносно» («blitzschnell»). Было ли объявление войны Америке первым знаком того, что Гитлер внутренне переключился? Не решил ли он уже тогда, что, коль скоро не удалось стать величайшим завоевателем и триумфатором в истории, он станет архитектором величайшей катастрофы?

Одно очевидно: своим объявлением войны Америке Гитлер окончательно обрек Германию на поражение, предвестьем которого стали результаты битвы под Москвой; и с 1942 года он ничего не делал для того, чтобы от этого поражения уйти. У него больше не было никаких инициатив, ни политических, ни военных. Находчивость, в которой ему нельзя было отказать в предшествующие годы, иссякла. Политические шансы на выход из фактически проигранной войны, которые еще появлялись, он отвергал – как, впрочем, и военные, например неожиданную победу Роммеля в Северной Африке летом 1942 года [123]. Кажется, что в это время Гитлера мало интересует победа, его интересует нечто совсем другое.

Заметим, что в эти годы Гитлер все глубже замыкается в себе. Его больше не видно, да и не очень-то слышно. Никакого контакта с массами, ни одного посещения фронта, ни единого взгляда на разбомбленные города, ни одной публичной речи (за исключением радиообращений). Гитлер теперь живет в своей главной ставке [124]. Но править он продолжает, как повелось: держит своих генералов на коротком поводке и сам принимает военные решения – часто очень странные, например о принесении в жертву 6-й армии под Сталинградом. Его стратегия в эти годы тупа, упряма, лишена какой-либо изобретательности, его единственный рецепт: «Держаться любой ценой». Цена была заплачена, только держаться уже было не за что. Германия теряла оккупированные территории с конца 1942 года на Востоке, с 1944-го – на Западе. Гитлер на это не реагировал: он вел затяжную войну – уже не ради победы, но ради времени. Когда-то ему не хватало времени, теперь он воевал за то, чтобы выиграть время.

Но он все еще воевал. Время ему было для чего-то нужно. Для чего? У Гитлера были две цели: господство Германии над миром и уничтожение евреев. Первую он проиграл. Теперь он сконцентрировался на второй. В то время как немецкие армии вели кровопролитные и напрасные затяжные бои, день за днем в лагеря смерти катились составы с людьми, предназначенными на убой. В январе 1942 года «окончательное решение еврейского вопроса» было поставлено на повестку дня [125].

В годы, предшествующие 1941-му, мир, затаив дыхание, следил за успехами и победами Гитлера, теперь у мира перехватывало дыхание от гитлеровских преступлений.

Вне всякого сомнения, Гитлер принадлежит политической истории, и столь же несомненно то, что Гитлер принадлежит криминальной хронике. Он безуспешно пытался создать всемирную империю. В таких предприятиях всегда проливается много крови; но, несмотря на это, никого из великих завоевателей, от Александра Македонского до Наполеона, преступником не называют. Гитлер не потому преступник, что пытался им подражать.

По совершенно другой причине. Гитлер уничтожил неисчислимое количество ни в чем не повинных людей, без какой-либо военной или политической необходимости, а просто ради личного удовлетворения. По этой причине он стоит в одном ряду не с Александром или Наполеоном, а с психопатами-маньяками, женоубийцей Кюртеном [126]и детоубийцей Хаарманном [127], с той только разницей, что Кюртен и Хаарманн действовали кустарными, ремесленными способами, тогда как Гитлер поставил убийства на конвейер. Его жертвы исчисляются не десятками, даже не сотнями, но миллионами людей. Он был не просто серийный убийца, но массовый серийный убийца.

Мы применяем это словосочетание в его точном, криминологическом значении, а не в риторико-полемическом смысле, в каком иногда его употребляют по отношению к государственным деятелям или генералам, уничтожающим своих врагов или посылающим на смерть своих солдат. Государственные деятели (и генералы) во все времена и во всех странах оказываются в таком положении, когда приходится иметь дело с убийствами, – во время международных и гражданских войн, в периоды государственных кризисов или в пору революций. Это не делает их преступниками. Во всяком случае, у всех народов хватает чутья, чтобы различать, когда их властитель подчиняется печальной необходимости, а когда удовлетворяет свою тайную страсть. Репутация жестокого правителя всегда грязнит политика, даже талантливого и работоспособного. Это относится, например, к Сталину. Гитлер был, помимо всего прочего, одним из самых жестоких правителей вообще и в этом качестве является исключением для немецкой истории. До Гитлера жестоких властителей в Германии было значительно меньше, чем, скажем, в России или во Франции. Но речь не о том. Гитлер был жесток не только как властитель и завоеватель. Особенность Гитлера состояла в том, что он убивал тогда и в таких невообразимых масштабах, когда никакая государственная необходимость не давала ему не то что основания, но и малейшего повода для этих убийств. Мало того, иногда массовые убийства шли вразрез с его военно-политическими интересами. К примеру, войну в России, проигранную в военном отношении, Гитлер мог бы выиграть политически, если бы явил себя освободителем, а не истребителем. Но его жажда убийств была сильнее, чем его неплохие способности к политическому расчету.