Роберт Аракелов - Нагорный Карабах: виновники трагедии известны

Будем справедливы: в редкие минуты он бывает откровенен, и вот в одну из таких минут он признался, что воображение попросту не дано ему богом. Вот послушайте. Все в том же «Очаге» он пишет, что начинающие литераторы часто шлют ему свои новые стихи и просят прорецензировать их. «Зря стараются, — пишет далее он, — поскольку стихов я не приемлю, ибо как можно писать о том, чего сам не видел.»

Бог ты мой, и такой человек занялся политикой. Стихи можно и не любить, но не уметь писать того, чего сам не видел, и браться руководить массами. Ведь имей он хоть толику воображения, может и догадался бы в какую бездну ведет он людей. Да такому человеку и литературой-то заниматься заказано, ибо какой писатель пишет только то, что лично видел. А кто же тогда Жюль Верн, который писал о том, чего вообще никто не видел. Да только ли Жюль Верн?

А что касается Балаяна, то уж лучше писал бы свои очерки, которые из-за гнилого национализма только и могут быть пропущены в известных редакциях. Кстати, от того-то он и не приемлет плюрализма, что лишен всякого воображения, творческого начала. Попробуйте в Степанакерте вслух высказать свое возражение сепаратизму, поспорить подискутировать. Его борзые тут же набросятся на вас. А вот трюкачество, да ловкачество, да скандалы мелочам — это да, это по его части.

Стоило ему в одной из лавок древностей извлечь дореволюционную энциклопедию Брокгауза и Ефрона и не сыскать ней статьи под рубрикой «Азербайджан», так такой он шум поднял на всю округу. Что, мол, коли у Брокгауза и Ефрона нет Азербайджана, то нет такого народа и вообще. Ему говорят, послушай, есть во всех советских энциклопедиях, есть, наконец, в зарубежных. А он опять — нет, зовите Брокгауза и Ефрона. Да умерли они, ему говорят, а азербайджанский народ, слава богу, живет и здравствует, хочешь ты того, или не хочешь.

Или вот однажды поднял он шум по такому случаю. Вычитал у одного автора, что в название автономной области входит и наименование народа, на ней живущего. Так он приставил нож к горлу этого автора: объяви, мол, раз название НКАО не по тому принцип: образовано, то и все здесь было неправильно. И этот автор представьте, извинился перед ним: дескать ошибся я в этой книге.

Помню, в Степанакерте один из его последователей тоже любил этот вопрос смаковать. Не выдержал я однажды и говорю: подумаешь область; страны и иногда по местности называют. К примеру, Южно-Африканская Республика, Берег, понимаешь, Слоновой Кости, да мало ли. А что касается провинциального чванства, то этого добра у него в избытке. У меня такое впечатление, что «карабахских событий» он ждал всю жизнь, как своего «звездного часа».

Боссы из первого эшелона эту его жилку сразу раскусили, оттого ему и поручили раскручивать события.

Первый раз я увидел его через пару дней, как приехал в Степанакерт. У Горисполкома стояла изрядная толпа, и я, подойдя, спросил: «Случилось что?» Мне сказали: «Ждем Зория Балаяна». Оказывается, там внутри он выступил перед местной знатью. Наконец, где-то через час, он вышел, окруженный свитой. Сколько же самодовольства было в его лице. Он обратился к толпе с краткой, так сказать, речью, определив, как он сам выразился, новую тактику поведения здешнего люда. «Отныне, — сказал он, — приступаем к работе, а бастовать будем по необходимости, о чем вас заблаговременно уведомят. Но никаких контактов с Оргкомитетом. Никаких, слышите?» Дав наказ, он сел со своим окружением в машину и уехал.

Интересная деталь: когда он говорил, на людей он не смотрел — поверх голов. Они его и не интересовали, ибо думал он лишь о том, как выглядит. Трибун, да и только, а ведь то лишь и делал, что выполнял социальный заказ своих боссов. Помните передачу «Далга», в одном из фрагментов которого показано, как из азербайджанской телестудии с ним пытались связаться, когда он вроде бы голодал в гостинице «Москва».

— Я занят, — ответил он, — даю интервью парижскому телевидению. Как это было в его духе: только парижскому, ибо саратовское или там воронежское — не для него.

В здании горисполкома у него была комната приема посетителей. Бог ты мой, с какой многозначительностью, с какой важностью он вел эти приемы. Помню в один из таких дней и часов его приема я был в Горисполкоме. Посетителей у него не было, и он вышел в коридор, став у дверей. В это время к комнате подошел один старик и заглянул в комнату.

— Заходите, заходите, — предложил ему Балаян.

— Спасибо, — ответил ему старик, — да только дело у меня не к вам, а к Манучарову.

— Какое же это дело, — с удивлением спросил у него Балаян, — чтобы кто-то в области мог вам помочь, а не я?

Он даже задумался, поскольку в эту чушь и сам верил. Когда я смотрел на него, мне часто приходили на память слова Станиславского: «Люби искусство в себе, а не себя в искусстве». Так вот, и Балаян, и ему подобные не народ любили в себе, а себя в народе. Ибо не любви, а просто жалости имей они к этому народу, довели бы его до такой жизни? И беспринципность — эта еще одна черта политикана — сполна была ему свойственна. В своей книге «Очаг», стоя у пограничного заграждения, он восклицает, что вот, мол, там — мир презренного капитализма, а сам он, слава богу, живет в стране социализма.

Не много ж времени понадобилось ему, чтобы заклинать и броситься к миру этого самого презренного капитализма за помощью в неправом деле. В этом, правда, он не одинок — все деятели «карабахского» движения за эти три года каким только принципам не поизменяли. Цинизм, да и только.

Между прочим, раболепство перед сильными мира сего — тоже характерная черта любого политикана и его в частности. И вновь обращаюсь к его путевым заметкам «Очаг». Скольких только секретарей райкомов он ни описывает в этой книг, скольких председателей райисполкомов. И все они необыкновенно талантливы, необыкновенно порядочны — ни одного отрицательного персонажа. А теперь вот пришли новые власти и он служит им. Нагнетать обстановку он — мастер. Помню, однажды начальник Газового управления, придя на работу позже обычного, собрал весь коллектив и, между прочим, всех шоферов тоже чего обычно не делал. Оказывается, не случайно, ибо пришел он из Горисполкома, где с речью перед директорами предприятий выступал Зорий Балаян, предупредивший их, директоров, а те, по его наказу, уже нас, простых смертных, что наступают сложные времена, что надо быть ко всему готовыми, и особенно, шоферам, поскольку машины их могут понадобиться, а посему следует экономить бензин.

Собственно, нагнетание страстей в последнее время было его постоянным занятием. То в газете изложит, как пытались его арестовать, то выступит в Горисполкоме перед людьми и обрисует картины апокалипсиса, что ждут область, если дать попятную, то предупредить обывателя, что ни в Армении и нигде более нет ему места, и одна только у него альтернатива: либо стоять до конца, либо пасть, ибо ждет его выселение, а уезжать некуда. А посему, заканчивая о Зории Балаяне, и так много чести, скажу, что как и каждый политикан, он еще и жесток. Помните, читатель, когда в Москве в самых высоких инстанциях его предупреждали, что же это вы делаете, ведь столько в Баку армян, а вы травите эти два народа. И он ответил тогда, что пусть о них думают другие, ведь не граждане же они Армении. Тут уж не только цинизм, тут полнейшая неразборчивость в средствах. И поэтому вполне понятно, почему он по-прежнему, нагнетает страсти, ибо, во-первых, и с него самого спросят его боссы — и спросят сурово, а, во-вторых, от него самого-то что останется, кто вспомнит его? Да никто, и в этом он удостоверился в дни своей, так называемой, голодовки. Никто не бросился его умолять, никто слезы не проронил. И понял он тогда, что с окончанием «Карабаха» кончится и его «звездный час». Вот и держится за него. Но люди-то, люди, зачем его не прогонят?