Андрей Мовчан - Россия в эпоху постправды. Здравый смысл против информационного шума

Надо заметить, что все вышеописанные опасности мало артикулируются даже оппозицией — вместо этого дискуссия уходит в область обвинений и попытки борьбы с коррупцией. Я вообще полагаю, что коррупция не должна быть самостоятельной темой для дискуссии. Коррупция — побочный продукт, производная значительно более серьезных явлений в экономике. Как температура у больного. И бороться с коррупцией изолированно — это бороться с температурой: аспирин временно создает иллюзию улучшения, но при этом разрушает организм еще больше. Коррупция уходит, когда построены эффективные институты и роль государства в экономике снижена до разумного предела. Коррупцию невозможно победить, атакуя или заменяя персоналии. Нет условно честных чиновников или условных воров, есть чиновники, которым дана возможность воровать, и чиновники, у которых такой возможности нет. И точно нельзя бороться с коррупцией наказанием, потому что оно только увеличивает объем воровства: раз риски больше, значит, и добыча должна быть больше. И вот уже во власть идут только те, кто морально готов даже отсидеть, лишь бы добраться до кормушки, — это не вчерашние чиновники, хотевшие и за народ порадеть, и себя не забыть, это откровенные негодяи, которые желают только одного — награбить побольше и побыстрее, пока не посадили. Уж если думать о том, как привлечь в государство честных, надо до минимума сократить проверки, дать чиновнику максимум свободы в принятии решений, поощрять инициативу, дискуссию, достойно платить — и одновременно оставить минимум коррупциогенных функций за государством.

А борьба с конкретным коррумпированным чиновником методом посадки — это по большому счету борьба чиновников между собой за доходные кормушки, — с использованием такой борьбы для повышения рейтинга власти. Массы в эту борьбу вовлекаются для того, чтобы отвлечь их от реальных проблем. Конечно, дополнительные деньги в системе, монополизированные государством и выведенные из конкурентной экономики, всегда порождают коррупцию. Если бы в России был не институт распределения квазимонополизированной ренты, а нормальные институты права и защиты частной собственности, то и коррупции такой мы бы не видели. Вся наша коррупция во сколько укладывается? Даже если сильно преувеличить — ну, 100 млрд долларов в год крадется из экономики. Это меньше 10 % ВВП. А мы потеряли две трети ВВП по сравнению с тем, что могло бы быть, если бы экономика была эффективной, — на сокращении доли малого и среднего бизнеса, на отсутствии иностранных инвесторов, на деиндустриализации, на выведении из продуктивной экономики существенной доли трудовых ресурсов. При этом экономика страны в целом вообще не замечает коррупции, если полученные коррупционным путем деньги вкладываются обратно в страну. Какая разница, кто их вложил? Проблема России в том, что мы живем в модели внутренней колонии и все коррумпированные чиновники тут же выводят деньги за границу. Сама система такова, что они боятся держать деньги в России и не считают это выгодным.

Иногда ошибочно считается, что бедность страны вызывает рост коррупции. Это не совсем так. Не низкий ВВП приводит к коррупции, а высокая роль государства в экономике. И протесты против коррупции, и даже смена власти под этими лозунгами не помогают экономике. В разных странах — от Северной Африки до Латинской Америки — это постоянный цикл. Люди возмущаются коррупцией тоталитарного или авторитарного лидера, лидер оппозиции на этой волне приходит к власти, а коррупция продолжает процветать. Другие фамилии появляются во власти, а экономика продолжает страдать. Следующий лидер оппозиции обвиняет в коррупции предыдущего, приходит к власти и так далее. Это классическая латиноамериканская форма. Мы повторяем именно ее, уходим в этот канал борьбы персоналий между собой с использованием коррупции как наиболее яркого феномена и абсолютно без идеи поговорить о системных проблемах.

Говорят, и с очень серьезных трибун, что будущее падение добычи нефти заставит страну пойти на вторую перестройку. Это не совсем верно. Это шанс, а не средство. Некоторые страны в подобной ситуации включаются в диверсификацию и оказываются в состоянии перестроить экономику, а некоторые нет. В Венесуэле, например, произошел «левый» поворот, и чем меньше доходы от нефти, тем хуже становится. В Нигерии что-то меняется при падении цен на нефть? Нет, просто страна стала жить существенно беднее. В Анголе, наоборот, ужесточается ситуация в связи с падением цен на нефть. Если у вас есть институты и ресурсы, чтобы осмыслить падение цен и что-то менять, процесс будет происходить. Где такие институты есть? Объединенные Арабские Эмираты, Норвегия, Индонезия, Мексика, то есть страны, в которых власть лишена необходимости бросать все свои силы и ресурсы на самозащиту, быть главным популистом и жандармом одновременно. Не важно, старая это демократия, где заранее понятны правила игры, или Эмираты, где люди осознают, что у них власть сохранится в любом случае, или олигархия, как в Индонезии, где два десятка семей контролируют все. Но эта некоторая, как ни смешно звучит, стабильность позволяет проводить реформы. В России на фоне разговоров про стабильность элита невротически боится потерять власть, сама власть нестабильна, непоследовательна, не понимает, чего хочет, боится кучек демонстрантов на улицах, боится достаточно беззубых лидеров оппозиции, боится Запада, конфликтует с миром в надежде создать себе позитивный имидж внутри страны и так далее. То есть основная задача власти в России — не развитие государства и экономики, а сохранение самой себя любой ценой. Реформы же — всегда риск для власти. Поэтому, если доходы от нефти упадут, у нас будет скорее венесуэльский поворот, чем попытка позитивных реформ.

Аналогично не стоит думать, что при падении доходов от нефти случится революция и власть вынуждена будет уйти. Уровень протестов сегодня — микроскопичен. В абсолютно спокойных государствах, где никто даже не говорит о смене власти, уровень протестной активности на порядок выше. В России ее динамика нисходящая, а не восходящая, сейчас в протестах участвовало существенно меньше людей, чем в 2012 году. И не протестная активность сама по себе меняет власть. Она должна быть либо тотальной, когда в нее вовлечено больше 10–15 % населения, либо должна совпадать с серьезными провоцирующими факторами, например, с крупной войной. Более того, протестная активность вызывает реакцию, власть еще больше пугается, окукливается и перестает вообще делать что-либо кроме репрессий. До 2012 года у нас хоть какие-то шансы на модернизацию и реформы были, а в 2012-м власть в ответ на протесты просто резко свернула назад. Слава богу, они не настолько испугались, чтобы скатиться в истерику, но риск такой был, пытались вылезти на авансцену «экономисты» типа Глазьева и политики вроде Рогозина. Если бы власть не выбрала стиль осовремененного Николая Первого, то мы могли бы пролететь до Венесуэлы не останавливаясь. В этом смысле у протестной активности, особенно у ограниченной, двойственная роль. Поскольку власть явно сильнее, но при этом пугается, то чем больше развивается протестное движение, тем более консервативной власть становится.