Джона Голдберг - Либеральный фашизм

В течение многих лет некоторые представители так называемых старых правых заявляли, что «Новый курс» является фашистским и/или что в нем прослеживается влияние фашистов. «В этом утверждении есть немалая доля истины», — с неохотой признают многие традиционные и либеральные историки [19] См. работы Джона Гаррати, Джеймса Уилсона, Дэвида Шенбаума, Алонсо Хэмби, Найла Фергюсона и в особенности немецкого историка Вольфганга Шивельбуша. . Однако в 1930-е годы обвинения в фашистской направленности «Нового курса» слышались отнюдь не только из лагеря правых. Все те, кто выступали с подобной критикой, в том числе такая героическая фигура в стане демократов, как Эл Смит, а также прогрессивный республиканец Герберт Гувер, сами подверглись нападкам как «“сумасшедшие правые” и настоящие фашисты». Норман Томас, глава американской социалистической партии, часто критиковал «Новый курс» за его фашистскую суть. Только преданные Москве коммунисты (или «полезные идиоты» в плену сталинских догм) могли сказать, что Томас является консерватором или фашистом. Но именно так они и заявляли.

Более того, защитники Рузвельта не скрывали своего восхищения фашизмом. Рексфорд Гай Тагуэлл, влиятельный член «мозгового треста» Рузвельта, сказал об итальянском фашизме: «Это самый чистый, самый аккуратный и наиболее эффективный социальный механизм из тех, что я когда-либо видел. Он вызывает у меня зависть». Редактор New Republic Джордж Соул, бывший активным сторонником администрации Франко Рузвельта, провозглашал: «Мы применяем экономику фашизма, не страдая при этом от всех его социальных или политических разрушительных действий» [20] Schivelbusch W. Three New Deals: Reflections on Roosevelt’s America, Mussolini’s Italy, and Hitler’s Germany, 1933-1939. N. Y.: Metropolitan Books, 2006. Pp. 29, 32. .

Но во всех этих рассуждениях не учитывается один важный момент, который часто упускают из виду. «Новый курс» действительно имитировал фашистский режим, но при этом Италия и Германия не были основными образцами для подражания, а только служили подтверждением тому, что либералы на правильном пути. На самом деле хорошо известно, что прообразом «Нового курса» стало правление Вильсона во время Второй мировой войны. Рузвельт построил свою кампанию на обещании воссоздать военный социализм эпохи Вильсона, а сотрудники его администрации стали претворять эту цель в жизнь под бурные аплодисменты либерального истеблишмента 1930-х годов. Бесчисленные редакционные коллегии, политики и эксперты, в том числе и уважаемый Уолтер Липпман, призывали президента Рузвельта стать «диктатором» (в начале 1930-х годов это слово не было ругательным) и расправиться с Великой депрессией так же, как в свое время Вильсон и члены Прогрессивной партии расправились с Первой мировой войной.

Я убежден, что во время Первой мировой войны Америка стала фашистской страной, хоть и временно. Современный тоталитаризм впервые появился на Западе не в Италии или Германии, а в Соединенных Штатах Америки. Как еще можно описать страну, где было создано первое в мире современное министерство пропаганды; тысячи противников режима подвергались преследованиям, их избивали, выслеживали и бросали в тюрьмы лишь за высказывание собственного мнения; глава нации обвинял иностранцев и иммигрантов в том, что они «впрыскивают яд измены и предательства в кровь Америки»; газеты и журналы закрывались за критику правительства, почти 100 тысяч агентов правительственной пропаганды были посланы в народ, чтобы обеспечить поддержку режима и военной политики государства; университетские профессора заставляли своих коллег давать клятву верности правительству; почти четверть миллиона головорезов получили юридические полномочия для запугивания и физической расправы с «бездельниками» и инакомыслящими; а ведущие художники и писатели занимались популяризацией правительственной идеологии?

Причина, по которой так много сторонников Прогрессивной партии были заинтригованы «экспериментами» Муссолини и Ленина, проста: они видели свое отражение в европейском зеркале. Философски, организационно и политически представители прогрессивных сил были настолько же близки к настоящим отечественным фашистам, как и любое другое движение из когда-либо существовавших в Америке [21] По иронии судьбы либеральный историк Ричард Хофстедтер делает аналогичное, хотя и гораздо менее радикальное заявление о прогрессивистах и популистах в своей книге «Эпоха реформ» (The Age of Reform) и в других работах. При этом он дает понять, что прогрессивисты и популисты являются преимущественно представителями правых сил — мнение, которое мне представляется неубедительным. . Склонные к милитаризму, ярые поборники национализма империалисты, расисты, активно пропагандирующие дарвиновскую евгенику, очарованные идеей государства всеобщего благосостояния в духе воззрений Отто Бисмарка, апологеты тотального огосударствления — прогрессивисты стали воплощением расцвета трансатлантического движения в Америке, которое ориентировалось на гегелевский и дарвиновский коллективизм, импортированный из Европы в конце XIX века.

В этом смысле политические системы Вильсона и Рузвельта являются потомками (хотя и далекими) первого фашистского движения — Великой французской революции 1848 года.

В ретроспективе трудно понять, как можно сомневаться в фашистском характере Великой французской революции. Мало кто станет оспаривать, что она была тоталитарной, террористической, националистической, конспиративной и популистской. Она породила первых современных диктаторов, Робеспьера и Наполеона, и основывалась на принципе, согласно которому страной должен управлять просвещенный политический лидер, призванный стать подлинным выразителем «общей воли». Параноидальное якобинское мышление революционеров сделало их еще более необузданными и жестокими, чем король, на смену которому они пришли. В конечном счете волна террора унесла жизни 50 тысяч человек, многие из которых стали жертвами показательных политических процессов, определяемых известным историком Саймоном Шама как «устав тоталитарного правосудия». Робеспьер обобщил тоталитарную логику революции следующим образом: «Во Франции есть только две партии: народ и его враги. Мы должны уничтожить этих несчастных злодеев, преступные замыслы которых всегда направлены против прав человека... [Мы] должны уничтожить всех наших врагов» [22] По мнению Робеспьера, вождями нации должны были стать «чистые и чувствительные души», обладающие способностью делать то, что велит судьба, во «имя народа», и наделенные «просвещенностью», помогающей понять, каких «внутренних врагов» следует казнить (см.: Thompson. J. М. Robespierre. N. Y.: Appleton-Century, 1936. P. 247). Как говорил Робеспьер, «народ всегда важнее, чем отдельные личности... Народ безупречен, а человек слаб», или, во всяком случае, им можно пренебречь (см.: Himmelfarb G. The Idea of Compassion: The British vs. the French Enlightenment // Public Interest. 2001. Fall. No. 145. P. 20; см. также: SchamaS. Citizens: A Chronicle of the French Revolution. N. Y.: Vintage, 1990. P. 836; Kekes J. Why Robespierre Chose Terror // City Journal. 2006. Spring). Робеспьер объяснял необходимость террора следующим образом: «Если источником народного правления в мирное время является добродетель, то во время революции его источниками являются одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор становится фатальным, и террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как справедливость, быстрая, тяжелая, негибкая; поэтому она, по сути, проявление добродетели; это не столько особый принцип, сколько результат общего принципа демократии применительно к наиболее насущным потребностям нашей страны». .