Константин Долгов - После Путина

Сам себе он казался самодуром царственным. Собственно, это и была природа его самодурства: Ельцин страстно хотел быть царём, но ни о каких иных качествах царствующей особы, кроме очевидного самодержавного самодурства, не подозревал. Самодурство же полагал обязательным: а иначе как понять, что перед тобой самодержец? Народ же воспринимал это самодурство как признак абсолютной неспособности себя контролировать. И эту неспособность переносил на всю российскую политику. Символом всей российской политики, самой российской власти была бесконтрольность. Пьяная, разухабистая бесконтрольность, выражавшаяся криминальным беспределом внутри страны и всевозможными нарушениями протокола за её пределами. Там из самолёта не вышел, тут перед студентами в пляс пустился — у зарубежных наблюдателей это создавало ожидаемое впечатление этакой типичной русской гулянки с медведем. А изнутри за пьянкой без труда видели типичную для любого самодура готовность пустить всю страну на поток и разграбление, лишь бы подтвердить безграничность своей власти.

Я очень хорошо помню, как воспринимали всё это безобразие мы, жители бывших союзных республик. На Украине тогда ещё абсолютно все смотрели на Россию как на свою страну. Москву считали «главной столицей» — как раньше. Только вот наше восприятие всего происходящего в Москве и в России было обострённым. Ведь мы уже были оторваны от «главной столицы», и хотя это ещё не проявлялось так масштабно, как проявляется сегодня (такого и представить себе никто не мог), но уже ныло сердце, уже щемило в груди. И было совершенно невозможно смотреть на этот грандиозный символический позор. Пожалуй, мы, русские на Украине, даже раньше осознали, что Ельцин символизирует собой позор и поражение всей страны. В России многие ещё были склонны отмахиваться от «всей этой ерунды», от всех этих выходок и бесконтрольности, а мы уже видели катастрофу, потому что смотрели, хоть и вынужденно, со стороны.

Итак, народ воспринимал российскую политику и власть в лице Ельцина как абсолютную бесконтрольность. И ровно такой смысл вкладывали в Ельцина как в символ «влиятели». Им было ой как на руку формирование образа политики по шаблону позднего Брежнева — с тем лишь отличием, что поздний Брежнев хоть и не контролировал в СССР почти ничего, но был не злым, да и самодуром не был. Ельцин как символ бесконтрольности и беспомощности власти позволял группам влияния исключить какую бы то ни было опасность, угрозу в свой адрес. С одной стороны, они могли делать всё что угодно, останавливать их было некому. С другой стороны, пьяный самодур при власти, сосредоточенный исключительно на своём мнимом самодержавии, внедрял в массовое сознание мысль об отсутствии способов ограничить, обуздать «влиятелей». Они представлялись всесильными на таком беспомощном фоне.

Огромная проблема для массового сознания и народной психики заключалась в том, что не только для Запада Россия ассоциировалась с бесконтрольным и беспомощным самодуром-алкашом. По характерной для нас традиции такая ассоциация работала и внутри страны. В течение правления Ельцина россияне и сами стали воспринимать Россию как ни на что не способную, бесконтрольную и склонную к озверению алкашку. Ни на что не годную и доживающую свой век абы как. Развязывающую войну в собственной квартире, лишь бы не делать в ней генеральную уборку. Расстрел парламента в 1993 году, Первая чеченская война, предательство Югославии — это всё воспринималось как проявление всё той же бесконтрольности, так ярко символизированной Борисом Ельциным. На символическом уровне российская политика и российская власть были совершенно опустошены; общественное сознание прочно связало их с бесконтрольным пьянчужкой.

Почему это было выгодно так называемым «элитам»? Потому что в российской истории взаимоотношения народа и власти почти всегда были очень сложны, но в ней нет того жёсткого и однозначного противопоставления народа и власти, общества и государства, которое является традиционным для стран Запада. Вспомните знаменитое словосочетание «гражданское общество». На Западе это словосочетание всеми, кроме, может быть, Маркса, понималось исключительно в одном значении: как общество «свободных индивидов» (будто такие бывают), противостоящее экспансии государства. Вот оно, жёсткое противопоставление; такое же противопоставление там существует по линии «народ — власть».

У нас такого жёсткого противопоставления нет. Вполне объяснимая неприязнь к начальникам — это да, без этого никуда. А вот такой экзистенциальной вражды народа с властью нет, несмотря на регулярные всплески закономерной противогосударственной активности — то в лице Разина, то в лице Пугачёва, а уж в XVIII–XIX веках так и вовсе во многих лицах. Однако на то они и всплески, чтобы выбиваться из закономерности. Закономерность же в том, что с властью народ чаще готов был мириться, а ежели что — так и заступничества попросить. У верховной, разумеется, власти. Против произвола какой-нибудь жадной или злобной мелкоты, с которой самим справиться никак невозможно. На Западе это называют презрительным словом «патернализм»; и хотя, например, в тех же США реальный патернализм развит исключительно сильно, на официальном уровне там, как и в Европе, его расценивают как совершенно архаичное и недемократичное свойство общественного сознания.

Ясное дело: «влиятелям», которые как раз в девяностых трансформировались в олигархов, не нужна была власть, способная за кого-либо заступиться. Или хотя бы создающая впечатление такой. Говоря просто, группам влияния, «элитам» было необходимо, чтобы никто даже в мыслях не допустил, что к власти можно обратиться за защитой или что власть может всерьёз возглавить какие-либо народные действия. Надежды на власть быть не должно; государственная забота о народе — вещь вредная и недопустимая, поскольку мешает олигархам растаскивать это самое государство по кусочкам в свои кладовые.

Поэтому Ельцин был идеальным символом власти с точки зрения групп влияния. Он и им не мешал, и народ от власти и политики отпугивал. И по всем законам политического манипулирования на смену ему должен был прийти если не в точности такой же, то близкий по бесконтрольности, беспомощности и безнадёжности персонаж. Должна была прийти в буквальном смысле «ельцинская креатура», созданная если не самим Ельциным, то по его символическому подобию. Не один в один — нельзя было дублировать алкоголика алкоголиком, ведь необходимо было хотя бы для порядка выборы провести, — но с тем же признаком бесконтрольности.

Пришёл Путин. То есть его привели — как показали, по крайней мере, всей стране. С самого начала появления Путина на политической сцене в качестве премьер-министра и преемника Ельцина СМИ под чутким руководством Бориса Березовского акцентировали внимание на привычке Путина быть на вторых ролях. Правда, из всех вторых ролей упоминалась почему-то лишь одна — при Собчаке. Но как обобщающая. Дескать, вот есть такой тихий, не очень заметный чиновник с хорошим профессиональным прошлым — как в КГБ, так и в демократической политике. Вежливый, аккуратный, полная внешняя противоположность Ельцину, но… И тут подключались мастера манипулирования. Из Путина делали символ серости, пустоты. Всеми силами демонстрировали, какой он никакой. Клерк — вот каким изображали Путина ещё до его президентства. Продолжили изображать таким же и сразу после избрания. Достаточно вспомнить трагедию подводной лодки «Курск», к которой я ещё вернусь. Журналисты ясно показали неспособность нового президента справляться с серьёзными проблемами, реагировать на вызовы, как говорят сегодня. В обществе стало формироваться недоумение, грозящее разочарованием: опять у власти ничтожество. Ничего не поменялось. Нет надежды у России — вздыхали граждане. А олигархи-«влиятели» довольно потирали ручки: всё идёт как надо, полезно-бесконтрольный Ельцин заменён полезно-незначительным Путиным.