Мэри Калдор - Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху

Подобные тенденции можно наблюдать и в других местах. Уже к 1970-1980-м годам стала очевидна хрупкость постколониальных административных структур. Государствам в Африке и Азии приходилось справляться с крушением надежд, возникших после обретения независимости, провалом проекта развития по преодолению бедности и неравенства, тревогами, связанными с ускоренной урбанизацией и распадом традиционных сельских сообществ, а равно и воздействием структурной перестройки и политики стабилизации, либерализации и дерегулирования. Кроме того, на внутреннем положении (как в случае бывшей Югославии) отразилась утрата после окончания холодной войны международной идентичности, основанной на членстве в движении неприсоединения. И правящие политики, и стремящиеся к власти лидеры оппозиции по-разному начали играть на партикуляристских идентичностях: оправдывать авторитарную политику, создавать козлов отпущения, мобилизовать сторонников вокруг чувства страха и незащищенности. Во многих постколониальных государствах правящие партии считали себя левыми партиями, занимающими место освободительных движений. Как и в постком-мунистических странах, отсутствие легитимного освободительного движения сделало политику открытой для притязаний племенной или клановой либо религиозной или языковой группы.

В доколониальный период у большинства обществ были лишь расплывчатые представления об этнической идентичности. Европейцы, с их страстью к классификации, с их переписями и удостоверениями личности, навязали более жесткие этнические категории, которые в дальнейшем эволюционировали наряду с развитием коммуникаций, дорог и железных дорог и появлением в некоторых странах печати на родном языке. В некоторых случаях эти категории были довольно искусственными: различение хуту и тутси в Руанде и Бурунди было грубым, главным образом социальным различением, сделанным еще до введения бельгийской администрацией удостоверений личности; подобным же образом изобретением бельгийцев по большому счету было и племя нгала, из которого, как утверждал бывший президент Заира Мобу-ту, он происходил. После обретения независимости большинство правящих партий делали ставку на светскую национальную идентичность, охватывающую нередко многочисленные этнические группы в пределах искусственно установленной территории этих новых наций. По мере того как угасали надежды, связанные с обретением независимости, многие политики начали обращаться к партику-ляристским тенденциям. Вообще говоря, чем слабее были административные структуры, тем раньше это и происходило. В некоторых странах, таких как Судан, Нигерия или Заир, сформировались «хищнические» режимы, в которых доступ к власти и личному богатству зависел от религии или рода2 3.

В Индии, где демократия продержалась почти весь период после получения независимости, использование в 1970-х годах партией конгресса индуистских ритуалов и символов проложило дорогу новым формам политической мобилизации на основе идентичности, а именно религии 74 .

Многие из этих государств были определенно интервенционистскими. По мере того как в 1970-х годах иностранная помощь стала замещаться коммерческими займами, по мере возрастания внешнего долга и введения программ «структурной перестройки», государственные доходы сократились и, как и в бывших коммунистических странах, интенсифицировалась политическая конкуренция за контроль над ресурсами. Окончание холодной войны означало сокращение иностранной помощи таким странам, как Заир или Сомали, которые на тот момент считались стратегически важными. В то же время давление, имевшее своей целью демократизацию, вызывало все более отчаянные усилия сохранить власть, зачастую при помощи подстегивания этнической напряженности и других форм политики идентичности. Рост исламских движений на Ближнем Востоке был обусловлен разочарованием в светских националистических постколониальных режимах.

Вследствие событий 1989 года даже в развитых странах стала гораздо нагляднее эрозия легитимности, обусловленная снижением автономии национального государства и коррозией традиционных, зачастую связанных с промышленностью источников социальной сплоченности. Была подорвана специфичная западная идентичность, определявшаяся отношением к советской угрозе, поскольку защищать демократию становится труднее, если не ссылаться на ее отсутствие в других местах. Действительно, риторику «войны с террором» можно рассматривать как способ переизобретения этой характерной западной идентичности. Не менее значим и растущий консенсус крупных политических партий, так как в контексте глобализации и господствующей идеологии, выдвигающей на первый план бюджетную дисциплину и контроль над инфляцией, сужается простор для принципиального различия политических позиций по экономическим и социальным вопросам. Национализм или семена национализма, такие как законы о предоставлении убежища или движение против иммиграции, эксплуатируются в качестве политических форм дифференциации партий. В последние годы крайне правые партии умудрились захватить значительную часть голосов в таких местах, как Франция, Нидерланды, Бельгия и другие страны. В США Республиканская партия намеренно наращивает ряды своих избирателей за счет фундаменталистских христианских церквей и недавно возникшего «Движения чаепития». В Австралии с платформой, явно направленной против политики приема беженцев, к власти пришла Консервативная партия. Особый вес ксенофобские идеи приобрели вследствие событий 11 сентября в связи с ростом чувства незащищенности.

Конечно, западные страны не разделяют опыт коллективистского авторитаризма, хотя некоторые регионы, такие как Северная Ирландия, где сильна партикуляристская политика, как правило, являются регионами со слабой демократией. Активное гражданское общество обычно уравновешивает недоверчивое отношение к политикам, отчуждение от политических институтов, обеспечивающее потенциальную основу для популистских тенденций чувство апатии и тщетности. Как бы то ни было, «выделение» новых космополитических классов с фрагментацией и зависимым положением тех, кто отлучен от выгод глобализации, характерно также и для развитых промышленных стран.

Другой главный источник новой политики идентичности — это чувство незащищенности, обусловленное глобализацией, особенно ускоренной урбанизацией и параллельной экономикой. В значительной степени это может быть отнесено на счет неолиберального курса, осуществлявшегося в 19801990-х годах (макроэкономическая стабилизация, дерегулирование и приватизация), который фактически представлял собой ускорение процесса глобализации. Этот курс увеличил численность безработных, повысил уровень истощения ресурсов и неравенства доходов, привел к ускоренной урбанизации и усилил миграцию из деревни в город, а также из-за рубежа. Эти изменения в свою очередь подготовили среду для растущей криминализации и создания коррупционных сетей, сетей из участников черного рынка, торговцев оружием и наркотиками и т. д. В обществах, где государство контролировало значительные сегменты экономики и где не существует самоорганизующихся рыночных институтов, политика «структурной перестройки» или «перехода» фактически означает отсутствие всякого рода регулирования. Рынок сам по себе не означает появления новых автономных производственных предприятий; он означает коррупцию, спекуляцию и преступления. Новые группы теневых «бизнесменов», зачастую связанные с разлагающимся институциональным аппаратом посредством различных форм взяточничества и «инсайдерских» сделок, заняты своего рода первоначальным накоплением — расхищением земли и капитала. Они пользуются языком политики идентичности для выстраивания альянсов и легитимации своей деятельности. Часто эти сети связаны с войнами, например в Афганистане, Пакистане и больших частях Африки, и с дезинтеграцией военно-промышленного комплекса в результате холодной войны. Они нередко имеют транснациональный характер и участвуют в международном обороте незаконных товаров, иногда посредством связей в диаспоре.