Леонид Млечин - 10 вождей. От Ленина до Путина

Андропов не стал дальше читать, тем более что в конце наградного указа стояло факсимиле Андропова, а ниже подпись секретаря Президиума Верховного Совета Ментешашвили…

Уже три года необъявленная война. Цинковые гробы… Посмертно награжденные… Пережил ли раскаяние генсек за авантюру? Никто и никогда не узнает…

Почти все отведенные судьбой последние дни земной жизни Андропов, прикованный к больничной постели, работал. Хотя эта работа уже сводилась, в лучшем случае, к подписанию подготовленных документов или слабому жесту, выражающему согласие с предложениями помощников. Одно из последних писем, отправленных от имени Андропова, датированное 28 января 1984 года, адресовалось Рейгану. Составители речей и записок генсека подготовили письмо в весьма жестком духе, без выражения какой-либо надежды на улучшение отношений в ближайшем будущем после развертывания американских евроракет «…Будем откровенны, г-н Президент, – говорилось в послании, – не получается делать вид, будто ничего не произошло… Опасно возросла напряженность» {906}.

Этот документ, прежде чем одобрить, Андропову зачитали, и он согласился с его содержанием. А письмо к председателю ЦК Компартии Японии К. Миямото, скрепленное также факсимиле генсека 8 февраля 1984 года, за сутки до своей смерти, Андропов физически не мог ни услышать, ни прочитать, ни одобрить. Больной потерял сознание еще раньше. Но могучая, отлаженная, проверенная, живучая, циничная бюрократическая партийная машина не подала и виду, что генсек находится в коме. Письмо Миямото от бессознательного Андропова ушло в Токио. По существу, с «того света» на «свет этот».

Да и в день кончины генерального секретаря, последовавшей после полудня 9 февраля, политбюро привычно заседало. Обсуждали вопрос о весеннем севе, о соцсоревновании, работе Комитета партийного контроля, использовании космического пространства в мирных целях, о дополнительной помощи Афганистану, активизации советско-ливийских отношений и другие бесчисленные вопросы {907}.

…Андропов умирает, а политбюро заседает. «Дело» превыше всего. Хотя «соратники» чувствовали, что развязка близка. Не случайно на этом заседании приняли решение об отсрочке визита Г.А. Алиева в Дамаск. Партийная коллегия уже мысленно готовилась к самой главной, первой задаче после смерти Андропова – избранию нового генсека. Поэтому в это время – никаких командировок…

Последние несколько дней до кончины Андропов не приходил в сознание. Разум уже был украден смертью, а сердце обреченно продолжало биться…

Ветер времени несет нас всех в своих струях в одном направлении. Одни задерживаются в этом потоке дольше, другие – меньше. Но все в конце концов оседают в долине небытия, где ветер уже не влечет в грядущее, ведь теперь человек погружается в вечность. Такова судьба всех: генсеки не пользуются исключениями.

В рабочих бумагах генсека сохранились наброски стихотворения, принадлежащего перу Андропова:

Таким был Юрий Владимирович Андропов, человек сильного, волевого, но одномерного интеллекта. В этом утверждении нет противоречия. Он мыслил глубоко и масштабно, но обреченно шел до конца по узкой и тесной тропе ортодоксального ленинизма.

Человек конечен в бесконечности бытия.

В будущем – неясном, смутном, туманном – всегда есть вызов настоящему. Это может понять только истинный лидер, проницательный деятель, большой мыслитель.

До XX съезда КПСС советские люди смотрели на будущее из классовой бойницы: у самого горизонта лазоревая полоса обетованной коммунистической земли, а в пространстве от прицела до алеющего рая – неисчислимый сонм врагов. «Капиталистическое окружение». Двуцветный мир лишь подчеркивал наши «совершенство», «истинность», «историческую правоту». Иллюзорное будущее давало предписания ленинско-сталинскому настоящему. Мир был прост и понятен, как серп и молот на красном стяге. Будущее казалось не вызовом, а только целью. Высокой. Конечной. Близкой. Ведь и Ленин, а затем и Хрущев называли точные сроки и даты «пришествия» земного рая.

После XX съезда появились в большевистском миросозерцании новые акценты, «уточняющие» историческую схему большевизма. «Добрый» Ленин, в свете «неожиданно» выявившихся «злодейств» Сталина, стал еще более гениальным, абсолютно безгрешным провидцем. Разумеется, утверждалось, что злодейства Сталина не имели никакого отношения к системе, строю, ленинской идеологии. На великую цель появившаяся аномалия, естественно, не повлияла. Так учили нас, так наставляли и мы. Но пришло время, и все большее число людей стали понимать, что эти большевистские «правды» есть бытие большого, универсального Зла, выражающегося в тотальной Лжи. Именно на этой основе в железобетонной, с колючей проволокой системе, построенной двумя первыми вождями, стал углубляться кризис, расширяя многочисленные трещины в монолите. Хрущев был увлечен борьбой. Не со сталинизмом, а с «культом», и эти трещины ему казались эфемерными. Брежнев их не замечал. Андропов их увидел, но не смог зацементировать. Пришедший Черненко оказался не в состоянии ни увидеть, ни понять, ни что-либо сделать. Как это ни парадоксально звучит, именно он, помимо своей воли, стал предтечей грядущих перемен. Шестой «вождь» КПСС и СССР, совсем не оставивший заметного следа в советской истории, тем не менее стал знаком ее судьбы. С приходом Черненко даже скрытым сталинистам, ортодоксальным ленинцам, приверженцам классовых догм стало ясно – Система на излете. Если она уже не в состоянии даже избрать хоть в какой-то степени приемлемого лидера… Ниже падать уже было некуда. Смутно, не явно, многие стали ожидать грядущих перемен.

Не чувствовал этого, однако, новый генеральный секретарь. Для него не существовало вызова из будущего. Потому что Черненко был весь, целиком, из прошлого. Вся его былая энергия, прилежность, скромные знания и ограниченное воображение ушли, были потрачены на бесподобную чиновничью карьеру. Когда он наконец взобрался, взгромоздился, вопреки всякой логике и возможностям, на самую высокую, самую главную вершину власти, у него уже совсем не осталось сил. Ни физических, ни духовных. Черненко действительно стал мрачным знаком судьбы Системы, утратившей будущее.

Черненко продвигался, порою почти полз к следующей ступени иерархической лестницы ленинской партии, находясь в услужении у пятого «вождя». Когда ему шел семьдесят третий год, он наконец, обессиленный, сел в кресло генерального секретаря партии – высшую должность в советском государстве. Черненко оказался самым старым из всех советских лидеров, когда-либо получавших этот пост. Больной старец, скрытный и осторожный, с посредственным умом, торопливой и невнятной речью, получил жезл высшего коммунистического правителя. Таковой оказалась инерция протекционистского длинного толчка, который сообщил ему Брежнев, начиная еще с «молдавских времен».