Дмитрий Орешкин - Джугафилия и советский статистический эпос

Умозрительно это смотрелось очень сильно. Отлично вписывалось в прогрессистский мейнстрим, каким он сложился в европейской культуре XIX века. Но действительность оказалась сложней. Убрав субъективный стимул в виде частной прибыли, социалистическая модель лишила экономику мотивации, убила инвестиционный интерес, снизила аппетит к риску и модернизации. И вопреки теории получила на выходе снижение производительности труда наряду с экономическим торможением. Что быстро отразилось в снижении качества жизни трудящихся. О которых марксизм как бы более всего заботился.

Прискорбные материальные итоги социалистического эксперимента с каждым прожитым десятилетием выпирали на поверхность все откровеннее. И, соответственно, требовали все больших идеологических и полицейских хлопот для маскировки и ретуширования. В основе советской идеократии лежала социокультурная матрица, изначально заточенная не на познание объективной реальности, а на мобилизацию масс. Что по умолчанию подразумевает упрощение пропагандистской картинки и ее первородство в сравнении с материальной действительностью. То есть взлет в небеса безудержной пропаганды и — как ни странно это прозвучит — самый заурядный идеализм. Потому что, пользуясь ленинской терминологией, именно Идея (коммунизма, диктатуры пролетариата, Всемирной Республики Советов…) парадоксальным образом у них оказывается первичной. Советские люди должны были верить , что они свободны от эксплуатации, что они живут лучше, чем при капитализме, что загнивающий Запад обречен и весь мир смотрит на СССР с завистью и надеждой. И они верили! Некоторые верят и сегодня.

Для большевиков отказ от вдохновляющей легенды был равносилен отказу от власти. На этой развилке советская вертикаль вслед за Марксом всегда выбирала мобилизующий миф, легко принося хлеб в жертву зрелищам. Хороший повод по-другому взглянуть на приоритеты режима: если ради идеократической гегемонии надо пожертвовать миллионом-другим народонаселения — да пожалуйста! Начинаем с разного рода умников, которые вставляют палки в колеса, а затем переходим к простонародью. Чтобы боялось и слушалось. Закономерным следствием такого подхода стала непозволительная задержка с осознанием материального тупика, в который марксисты загнали страну. И фатальное опоздание с лечением.

На ранних этапах распространения Учения именно дух механистичности и упрощения привлек к нему энтузиастов, которые его подхватили и понесли в массы. Тот классический случай, когда для каждой сложной проблемы популисты имеют простое и «очевидное» неправильное решение. Отсюда блестящая мысль о кухарке, которая должна научиться управлять государством (де-лов-то!), и шариковское «взять все, да и поделить».

Важна историко-географическая экспликация процесса. Общенародная теоретическая простота (которая значительно хуже воровства) на практике реализовалась не в Британии или в США, но сначала на обширных пространствах Центральной и Восточной Европы. Затем, через поколение, в Азии. Еще через пару поколений — в Африке и Центральной Америке. Ареал марксизма на рубеже XIX и XX веков совпал с пространством, где социокультурная среда была уже достаточно продвинутой, чтобы воспринять модную лондонскую Идею, но в то же время недостаточно зрелой, чтобы дать ей рациональный отпор. Как сформулировал один из наблюдателей той поры, Россия поверила в социализм прежде, чем научилась его понимать . Что же касается Африки и Азии, то сюжет был для них еще сложноват. Он стал им впору только во второй половине XX века — не без братской помощи идеями и оружием со стороны СССР.

Из промежуточного когнитивного статуса, вообще говоря, возможны минимум два выхода: вперед и назад. Но большинство тогдашних критиков марксизма видели лишь один. Назад! Они хором жалуются на слабость веры или монархии, чуждые западные веяния, дефицит казаков и нагаек. В этом есть свой резон: в Иране, Афганистане, Турции и Китае если бы кто-то и смог раскачать протест на базе социального мифа, то, скорее всего, этот миф не был бы марксистским. Племенным, религиозным, национальным — каким угодно, только еще более примитивным.

Однако Россия в смысле комплексного развития опережала эти территории минимум на два-три поколения. Если бы на пять-шесть — возможно, обошлось бы без переворота. Сам Маркс не без удивления пишет, что русские аристократы (которым он открыл глаза на мир?) чуть ли не носят его на руках. Рациональная же публика Западной Европы и США относится заметно прохладней, чем вызывает у него раздражение, а порой и негодование. Там его построения встречают вполне содержательную критику, на которую трудно возразить. На Западе он воспринимается как один из многих социально-экономических мыслителей, создавший сильную научную школу, но не как гений всех времен и народов. Иное дело более восточные регионы — здесь он скорее вождь, демиург и спаситель.

Натяжки и перегибы, в изобилии имеющиеся в «Капитале», не были бы так опасны, если бы теория оставалась в свободном обороте научных идей — как в Западной Европе и Америке. Вместо этого в России из нее слепили орудие идейной борьбы и объект непререкаемой веры. Надо признать, сама теория так устроена, что наиболее яркие ее разделы действительно проходят скорее по ведомству веры, чем науки, и последователь Маркса Жорж Сорель одобрительно отметил эту ее особенность раньше других.

Ради вовлечения широких масс Маркс редуцировал всю сложность мира до антагонистического противостояния классов, научные тезисы сделал лозунгами, унизил (с точки зрения Сореля возвысил!) науку до статуса пропаганды и заставил ее служить мобилизующим мифом. Сокрушая оппонентов с помощью далеких от науки полемических приемов, он превратил свою гипотезу в средство идеологического доминирования. В итоге сильная, но дискуссионная концепция превратилась в безапелляционную веру , а выстроенная на ее основе власть выродилась из демократии в идеократию. В тех социокультурных ареалах, где веру и науку удалось слить воедино, это не пошло на пользу ни науке, ни вере. Ни тем более самим ареалам, угодившим под размашистый иде-ократический эксперимент.

Основной вопрос, на который должна ответить доброкачественная история (историография) нашей страны, довольно прост. Почему на планете есть гибкие и многомерные социокультурные среды, где изобретателей коммунистического рая довольно быстро научились распознавать и спускать с лестницы подобно изобретателям вечного двигателя — при этом не слишком ограничивая их права сочинять и публиковать свои вдохновенные опусы? И почему есть другие, менее устойчивые среды (Россия в их числе), где токование революционных тетеревов сначала пытались пресечь ногайками, а потом, когда ногаек не хватило, покорно восприняли как носителей новой неоспоримой Истины, основы новой вертикальной идеократии? Значительно более примитивной и жесткой, чем прежняя. Но с таким же катастрофическим обломом в конце.