Александр Ильин - Геннадий Зюганов: «Правда» о вожде

Как и полагалось в подобных случаях, мы тотчас собрались на малую неформальную “летучку”, в дискуссиях и спорах накидали множество тем и адресов, нафантазировали наивозможные повороты газетной кампании. Одной из банальных идей была такая — обратиться к писателям-фронтовикам. Уж кому-кому, а им, прошедшим адские дороги войны и сохранившим искру Божию таланта, само провидение велело рассказать о войне такое, чего нельзя было сказать 40 лет назад, но что и забыть было нельзя спустя четыре десятилетия.

Вот тогда я и получил записку от нашего красноярского собкора Володи Прокушева: есть возможность побеседовать с Виктором Астафьевым, одно условие — беседа не подлежит какой-либо правке и должна быть опубликована без малейшего изъятия, целиком.

Тот, кто когда-либо профессионально работал в газете, знает, как трудно, почти невозможно выполнить это, казалось бы, примитивно простое условие. Знает, насколько заманчиво взять интервью у известного человека, дорожащего своим, жизнью выстраданным мнением. Но оговорка: только ничего не править! — делает это журналистское предприятие фактически немыслимым, потому как без возможной правки в газете не появлялась да и сейчас не появляется, как правило, ни одна строка.

Так было в годы пресловутого тоталитаризма, так осталось и после августовского крушения КПСС и союзного государства. И — забегая вперед — позднее, когда, казалось бы, все в стране сдвинулось, перемешалось и до сих пор не улеглось…. Все дозволено.

Конечно же, наш собкор немедленно получил “добро” на беседу с известным русским писателем, и через две-три недели кассета с записью и ее расшифровка лежали на редакционном столе, в отделе литературы и искусства.

Николай Александрович Потапов, редактор отдела, член редколлегии, вошел ко мне, в кабинет первого заместителя ответственного секретаря, каким-то растерянным:

— Виктор Прокушев прислал беседу с Виктором Астафьевым. Ты возглавляешь группу сорокалетия Победы…. Прочти.Поговорим.

Передо мной оказалась стенографическая запись обширной беседы собкора “Правды” с Виктором Астафьевым. Ее содержание было настолько необычным, что я быстро понял, почему член редколлегии предпочел не сам идти к главному редактору В.Г. Афанасьеву, а просить об этом меня, занимавшего формально куда более скромное место в редакционной иерархии.

Виктор Астафьев писал о том, о чем не было принято писать в русской прозе о войне. Может быть, только Виктор Некрасов в книге “В окопах Сталинграда” в какой-то мере приблизился к степени откровенности астафьевского письма.

Астафьев писал о настоящих героях Великой Отечественной, ставших жертвами не сражений, а клеветы и подлости завистливых сослуживцев. Он писал о крови и грязи военного быта, вызванных опять же не столько низменными свойствами, скажем так, отдельных носителей возвышенной русской души….

Виктор Григорьевич Афанасьев — тоже участник военных действий, летчик — резко отреагировал на рукопись Астафьева: льет грязь; все было не так; зачем ты это принес? Ну Прокушев — он там думает, все можно, одичал в сибирской тайге. Но в редакции должны знать, что к чему….“Правда” это печатать не будет.

Что я мог возразить? На фронте не был, в сражениях не участвовал, военного быта, о коем говорил в своих откровеннейших мемуарах Виктор Петрович, не знал….Пережил, правда, гитлеровскую оккупацию родного края — Псковщины, вошедшей, кстати, в историю Великой Отечественной как знаменитый Партизанский край….Но что может сказать деревенско-питерский несмышленыш о трагедии вселенского масштаба?

— Почему ты ввязался в эту историю? — спросил Афанасьев, несколько обескураженный моим независимым поведением. — С писателями работает отдел литературы. Пусть ко мне зайдет Потапов.

Хорошо.

Я передал суть разговора Н.А. Потапову. Через день-два он снова заглянул ко мне:

— Виктор Григорьевич за публикацию, если убрать все лишнее…. Я предложил ему: давайте дадим Астафьеву целую полосу, объясним, что в последние годы никто не получал целой полосы…. Это — честь. Беседа куда больше полосы….

Надо еще дать фото. Без этого нельзя. Это еще строк триста.

— Объясним, что “Правда” идет на уникальный эксперимент. Целая полоса! А что не войдет — сократим….

Исключительный ценности материал Виктора Астафьева“Там, в окопах” появился в “Правде” весной 1985 года. Он занимал целую, как и обещали писателю, газетную страницу. Ее дополняла изумительная по философскому звучанию фотография Виктора Петровича на фоне сурового сибирского пейзажа. Я думаю, это был один из многих журналистских подвигов журналистов “Правды”, которыми насыщена творческая биография газеты.

…Все было бы хорошо, если бы не было так грустно.

Публикация Виктора Астафьева вызвала шквал откликов. От рассерженных ветеранов, которым прошедшая война вдруг показалась неким приключением флибустьерского толка. От многомудрых историков, присвоивших себе исключительное право толковать “события давно минувших дней”. От номенклатурных “геродотов”, кои любую эпоху готовы размалевать “применительно к подлости”. И т.д., и т.п.

…Виктор Астафьев получил много писем, по-моему, в основном — негативных. Он пытался возразить, прислал в “Правду” резкий по тону обзор откликов на свою откровенную публикацию.

Я в это время болел. Астафьевский обзор был у нас предан забвению. Виктор Петрович отдал его в “Литературку”, где и был опубликован его материал. Но — одно дело “Правда” тех лет, другое — “Литгазета”. Эффект публикации оказался размыт, смазан, если не сказать больше.

Живьем Виктора Петровича я видел всего один раз — во время съемок телевизионной передачи Тани Земсковой о Юрии Бондареве, где-то в библиотеке в центре Москвы. Астафьев скромно сидел в переполненном зале и когда — по сценарию — дошла очередь до него, просто, как-то по-мужицки вышел на сцену и сказал очень тепло и очень мудро о писателе схожей с ним судьбы, о фронтовике. Казалось, поколение фронтовиков, поколение лейтенантов, изведавших полной мерой почем фунт лиха, никогда не распадется — общее в их биографиях будет определяющим навсегда…. Увы, не сбылось, не оправдалось.Год-два спустя Виктор Астафьев резко ушел из когорты “Астафьев — Белов — Распутин”, которую все воспринимали как единое и неделимое целое; над этой троицей глумились многие либеральные тряпичкины, восславлявшие своих хлестаковых, которые захватили все литературное пространство. Астафьев стал одиноким рыцарем, разящим писательским острым словом наше (и его тоже) прошлое, пресловутый тоталитаризм, а конкретно — командиров и комиссаров Великой Отечественной, почему-то обретших в его глазах не ореол мучеников за идею (помните межировское “Коммунисты — вперед!”), а неких шкурников, прикрывавших громким словом ущербную сущность неправедной идеологии….