Александр Станкевичюс - Социализм. История благих намерений

Мюнстерская коммуна – вот кого можно назвать настоящими предшественниками социалистов. Фактически начиная зарождаться еще в 1520-е гг. в ходе противостояния между аристократией и духовенством с ремесленниками, коммуна появилась в 1533 г. после успеха протестантского восстания под руководством Бернгарда Книппердорлинга. Этот господин был богатым сукноторговцем, что не помешало ему возглавить «низы» в борьбе с католической аристократией, духовенством и рыцарством. Город Мюнстер стал центром протестантско-коммунистического восстания для всего региона, а мельхиориты, последователи Мельхиора Гофмана, распространяли идею, что «Господь отказался от Страсбурга за его неверие и избрал на его место Мюнстер, который и будет новым Иерусалимом». Все время существования коммуны (14 месяцев) ею управляли два «вождя» – Ян Матис и Ян ван Лейден.

Мюнстерская коммуна играет важную роль в истории социализма. Каутский пишет, что «в Мюнстере коммунизм выступает как самостоятельный господствующий революционный фактор, и притом первый раз в истории» [136, с. 372]. Мюнстер даже стал, в определенной степени, прообразом будущих социалистических режимов – отрезанный от внешнего мира и окруженный врагами, пытающийся строить социализм в отдельно взятом городе. И, как режимы XX в., победители переворота 1532–1533 гг. начали с террора против несогласных.

Каутский объясняет террор в Мюнстере его осажденным положением (что правда) и эпохой, которая являлась «быть может, самой кровожадной» [136, с. 376]. Однако, как и апологеты красного террора, что в России, что в других странах, забывает о том простом факте, что коммуна была навязана одной группой людей другой группе людей силой, когда были захвачены институты власти города. Во-первых, лидеры коммуны первым делом предписали всем жителям принять новое баптистское крещение либо покинуть город. Во-вторых, не обходилось без казней, совершенных за дезертирство, соглашение с врагом (т. е. осаждающим город епископом), нарушение спокойствия населения (так у Каутского, но он не объясняет, в чем оно выражалось). Казнили отрубанием головы и расстрелом. Причем казнями непосредственно занимались руководители восстания – Ян ван Лейден и Книппердолинг.

Что интересно, при всем декларируемом анабаптистами презрении к роскоши, сам Ян ван Лейден со своими сподвижниками ходил в дорогих одеждах, конфискованных у богатых слоев города, и пользовался всем доступным золотом и серебром, которое удалось «национализировать» у горожан. Об этом свидетельствуют два не самых объективных автора – Гресбек и Керсенбронк, но Каутский, который их цитирует, вовсе не отрицает этого, он пытается оправдать такое поведение! Вот что пишет Керсенбронк: «Они присвоили себе золото и серебро, принадлежало ли оно городу или горожанам – безразлично; а также взяли для себя из церквей священные пурпурные, шитые шелками украшения и принадлежности, употребляемые при богослужении; кроме того, они и все остальное, принадлежавшее городу и гражданам, присвоили себе и даже лишили жизни тех, которые сопротивлялись и не хотели больше выносить беспорядков, а после они по собственному усмотрению украшали всем этим себя, несмотря на то что приобретено оно было тяжелым трудом других» [136, с. 382].

Пожалуй, пора перейти к главному – практике социализма в мюн-стерской коммуне. Разумеется, на словах существовала общность собственности. Причем баптисты Мюнстера рассылали приглашения единомышленникам, в котором писали, что их бедняки одеты теперь в самые богатые одежды и всем обеспечены. Если это и было, то как следствие экспроприации собственности одних горожан и ее перераспределения между другими. Как ни странно, право наследования сохранялось, но исключительно через старейшин города и лично Книппердолинга, т. е. они определяли «настоящих наследников» имущества. По всей видимости, у мюнстерской коммуны было то, что впоследствии социалисты назовут личной собственностью. Было запрещено частное владение деньгами, денежное обращение было заменено бартером. По домам жителей ходили специально уполномоченные «диаконы», которые делали учет провизии, после чего распоряжаться ею для личных нужд запрещалось. Впрочем, подобная мера действительно, как пишет Каутский, может быть объяснена осадным положением города.

Отдельно стоит упомянуть ситуацию с браками в Мюнстере. Коммуна практиковала многоженство, причем законодательно оформленное. Строгие в том, что касается блуда вне брака, анабаптисты не имели ничего против многоженства в городе, который населяло на тот момент около 2000 лиц мужского пола и более 8000 женского. На пятый месяц осады старейшины общины приняли новое брачное право, которое предписывало всем оставшимся без мужчин женщинам перейти в хозяйства, где был глава-мужчина, в качестве «подруг жены». В сочинении Б. Ротмана, еще одного видного деятеля мюнстерской коммуны, написано: «Если мужчина благословлен Богом больше чем для одной жены и ради Божьего повеления не должен злоупотреблять этим благословлением, то ему предоставляется, и даже необходимо, соединиться браком с несколькими женами; ибо иметь отношения внебрачные с женщиной есть блуд и прелюбодеяние» [136, с. 396]. Каутский пишет, что это не является обобществлением жен, однако, учитывая, что, согласно брачному праву мюнстерской коммуны, женщина была обязана (затем эту обязанность превратили в право) найти себе покровителя-мужчину, то логично, что, если мужчина умирал, женщине приходилось снова искать себе сожителя – и так, теоретически, много раз. Для Каутского такие порядки видятся «целесообразными», однако я не припомню, чтобы люди применяли эти правила всегда, когда их город осаждают неприятели, а мужская популяция уменьшается. Мне кажется, что подобное отношение к браку как к чему-то практичному, а не сакральному, вообще характерно для социалистической мысли.

Мюнстерская коммуна пала в конце мая 1535 г. На ней история «еретического коммунизма» заканчивается, и далее начинается новый этап в истории социализма. Можно теперь избавить его от приставки «прото» и назвать эпохой утопического социализма, когда вместо воинственных или трудолюбивых практиков появляются интеллектуальные теоретики, рисующие в духе Ямбула в своих текстах картины обществ, избавленных от эксплуатации и классового неравенства, а что более важно – пытающихся подогнать под описание этих обществ некое научное, рациональное основание, ибо общества эти рационально организованы и централизованы.

Утопизм не просто часть истории социализма – он непосредственный предшественник «научного социализма» XIX в. Безусловно, эпоха, в которую жили первые утописты, о которых мы поговорим далее, накладывала свой отпечаток на стиль их изложения.