Артур Шевененов - Истопись. Eistopeis

И знаете? Ведь и о сем предупреждал Гессе. Не позднее года 1927 знал (как следует из «Степного волка»), что великая война грядет. Возможно, ранее она переносилась на более отдаленный срок, а затем, опять же, «времена ускорились» в рамках заочной эскалаторной спирали потенциального конфликта, упирающегося в гибкий критерий « относительного баланса сил» . Который ляжет в основу и логики создания ядерного оружия у обеих сверхдержав как условия сдерживания – необходимого, но едва ли достаточного . Который вполне вяжется с перцепцией сравнительной депривации «великогерманской нации» после Первой войны (очевидно, на контрасте с достижениями, которые отчего-то не помогли понять первопричин, вместить роли собственного авантюризма как одного из проявлений либеральной безответственности. И который вполне соотносим с понятием сравнительных экономических преимуществ , то подрываемых санкциями (как, кстати, мнилось тем же реваншистам, из чего следует относительность абсолютных преимуществ или максимума мобилизируемых средств), то создаваемых лишь в воображении масс сетеподобной поддержкой. Близорукость поиска максимума как якобы гаранта «лучшего равновесия», как уже подчеркивалось, явлена была не только во Вьетнаме, но и совсем недавно – в подборе санкций и прочих репрессий, в т.ч. по линии спорта, которые лишь укрепили возможности вероятного противника, которого Запад надеялся ослабить. Причем второй соперник, все это время крепнувший параллельно в «спящем режиме», вдруг также обнаружил баланс сил смещенным в его пользу.

Это все возможно было предвидеть без ворожбы, мнимой мощи эконометрического data-mining, слепого «машинного обучения», прочих мириад деферентов и калибровок, подобно Стандартной модели, ищущих громоздкими упрощениями охватить хоть ничтожный дополнительный процент «темных» материи-энергии. Но налицо технический парадокс технического же прогресса: располагаем методами и средствами – будем их использовать, причем максимально, ибо линейность ожидания mapping (перехода затрат в выхлоп) столь правдоподобна, что и от нее отказаться горше смерти и позора. Тем паче – гибели-сраму «на миру», коллективных, как крайнего сценария «совместного сползания» и «дольней комплементарности». Когда сам факт тотальной и безусловной поддержки всех всеми (и, тем самым, тривиальный – самих себя, причем вне возврата к себе как самобытности), в том числе сетеподобной поддержки метода либо цитирования, упирается в критерий престижа, мета-ценности рекуррентного характера. Даже притом, что само пребывание (присутствие) в подобном клубном режиме тождественно представляет опасность, создает сценарий ухудшения как достаточный для устойчивости совместной деградации, внешне даже выглядящей как потенциал агломерации либо позитивной отдачи к масштабу ( increasing return to scale, IRS ). Возможно, и потому, что IRS формально неотличим от отрицательной риск-аверсии, т.е. эквивалентен исканию риска, пусть безрассудного как аспекта чистой иррациональности либо аддикции (к адреналину-дофамину ли, серотонину или эндорфину), мнимо упирающейся в предпочтения, – опять же, столь же неисследимо экзогенные, сколь и манипулируемые. На примере функции Кобба-Дагласа:

Сет A: Роль эффекта масштаба, отношения к риску

Спор о традиционности и нетрадиционности (привычно сворачивающийся к иллюзорной подмене связкой либеральности против консервативности), как правило, не ведет ни к чему – или, вернее, гарантирует тупик и пике эскалации в недалеком будущем. Не посещало ли вас подозрение, что все без исключения «фундаменталисты», как правило, представлены нелепыми реконструкторами (отчасти и реноваторами, но всяко в смысле re-construe, «перетолковать»), едва способными не то что основы вместить (не тождественные азам из брошюрок, спускаемых извне), но и мысль строить – изъяснять себя себе же? Будь то восточноевропейские нацисты, или ближневосточные джихадисты, или крайнезападные неопагане (также именующие себя «традицией») и квазихристиане (их меньшинство, но громкость их всех уравнивает эффективный вес с прочими, в рамках портфельного неразличения ) – разницы сущностной не существует. И оттого, насколько притязают на непримиримую и несмешиваемую автохтонность, настолько же внушаемы из столь же крайних, клубных канцелярий. Таковыми, несомненно, были все, наполнявшие «сеть поддержки» нацистского Рейха – что фанатичные недоумки (надо сказать, сами едва ли близкие к оптимуму при всей нетерпимости к «отклонениям», и зачастую сами же будучи носителями таковых), что не менее фанатичная интеллигенция, в частности из числа подписавших «Письмо девятисот». Горе – общности, где интеллектуалы удобосклоняемы к худшему – будь то извне или изнутри – вместо того, чтоб вести к лучшему: кажется, черное и белое для них поменялись местами, и процесс представляется им правдой.

Опять же, бессмысленно и невозможно строить дискуссию на предпочтениях, пусть и утвержденных историческим узусом либо, напротив, таковым пренебрегающих. Мы-де нетрадиционные, и значит вы, традиционные, нам враги (и наоборот). Мы другие, потому оставьте нас в покое; вы другие, и тем хуже для вас. Диссоциативные идентичности «OR» быстро вырождаются до исключительных, непримиримых «XOR». Но даже неиллюзорный факт принадлежности или непринадлежности придется обосновывать с точки зрения благого и лучшего. И всяко не стоит уходить от меры правды в вопросе: от этого невозможно будет отмахнуться, сведя к вкусовщине.

В подобной связи возвращаемся к критике талебовости, которая также центруется вокруг традиции, причем как коррелята оптимальности. Кажется, наметив верную цель (условно говоря, вершину горы), выбрал не лучшие средства. (К примеру, к пику случается идти либо слишком долго, либо слишком опасно без учета подверженными горной болезни перепадов давления, а то и вовсе по воздуху пытаться взять, где и вертолет не всякий удержится). А ведь худшие или сомнительные пути – это как с технологиями, им же обсуждаемыми: могут оказаться сродни репугнантности, пусть и с иного подхода. Этак крайности вновь союзны о худшем : ложно-подменный идеализм сходится с недолжным цинизмом.

Так, одной рукой настаивая на невозможности прошлым предсказывать будущее, другой [рукой] апеллирует к вероятностям удержания в будущем тех технологий, что достаточно долго продержались в прошлом. Кажется, это где-то и согласуется с позитивизмом: видимая доказательность «данными» -цензурированными. Может казаться и аналогией применения распределений вроде Пуассона. Но все это разбивается мысленным экспериментом: сие не соблюдается для народов – некогда долгообитателей-автохтонов (египтян и шумер), цивилизаций по Шпенглеру-Гумилеву (чей запас «пассионарности» не вечен) или к языкам некогда доминировавшим как лингва-франка (арамейский, к примеру, на Ближнем Востоке до VII—VIII вв. н.э.) Это отчасти даже отсылает к Писанию: «что было/делалось, то и будет, и нет ничего нового под солнцем», или, вернее, к тенденциозно-буквалистскому его прочтению. Ибо речь там о первоначалах, в том числе природы людской и ее падении. И технологии вроде ножа или обуви, хлеба или вина, если и сохранились «нетленными», то именно как нечто достаточное, притом в своей основной идее, а не необходимое во всей своей вычурной сложности. Это касается и современных языков, ставших международными: английский, уступая французскому в богатстве времен и немецкому – в строгости, еще более проигрывает древнегреческому и санскриту в их богатстве когнитивно-выразительных средств. Разумеется, это не к чести восхваляемой эволюции, что дает выжить далеко не сильнейшим в смысле совершенства, как служит и компроматом на нынешний уровень духовных потребностей человечества. Но «факт» остается «фактом», равновесие – равновесием, пусть и худым.