Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Против самоубийств от усталости, против коронованного самоотрицания других. Последний взрыв смеха, как у Кравана [9] без вести пропавший дадаист—мистификатор, прим. пер. . Последняя песня, как у Равашоля.

Революция перестаёт существовать в тот момент, когда ради неё становится нужно приносить себя в жертву. Когда отказываешься от себя, ты лишь превращаешь её в фетиш. Революционные моменты являются карнавалами, в которых индивидуальная жизнь празднует своё единство с возрождённым обществом. Призыв к самопожертвованию звучит в такие моменты как похоронный звон. Валье писал: «Если жизнь покорных длится не долее жизни бунтарей, можно бунтовать и во имя идеи». Борец может стать революционером только вопреки тем идеям, которым он согласился служить. Валье борющийся за Коммуну, это в первую очередь ребёнок, потом бакалавр, восстанавливающий в одном долгом воскресенье вечные недели прошлого. Идеология — это надгробие повстанца. Она хотела бы помешать ему возродиться.

Когда повстанец начинает верить, что он сражается за высшее благо, авторитарный принцип уже не колеблется в нём. Человечество никогда не испытывало недостатка в мотивах для отказа от человечности. На этой точке существует настоящий рефлекс покорности, иррациональный страх свободы, мазохизм, присутствующий повсюду в повседневной жизни. С какой горькой лёгкостью можно отказаться от желания, от страсти, от существенной части самого себя. С какой пассивностью, с какой инертностью соглашаются жить ради чего—то ещё, действовать ради чего—то ещё, причём слово «что—то» всегда перевешивает всё остальное своим мёртвым весом. Оттого, что нелегко быть самим собой, мы так весело отказываемся от себя; воспользовавшись первым же предлогом, любовью к детям, к чтению, к артишокам. Желание исцелиться испаряется под абстрактной всеобщностью болезни.

Тем не менее, рефлекс свободы тоже знает свою дорожку через все эти предлоги. При забастовке за повышение зарплаты, при народных волнениях, разве не реализуется дух карнавала? В час, когда я пишу, тысячи рабочих перестают работать или берутся за оружие, всё ещё верные тем или иным указаниям или принципам, хотя в глубине именно страстное желание сменить предназначение своей жизни толкает их на это. Преобразовать мир и вновь изобрести жизнь было эффективным лозунгом повстанческих движений. Это требование, которое не выдвинет ни один теоретик, потому что оно может быть лишь творением поэзии. Революция совершается каждый день вопреки профессиональным революционерам, безымянная революция, как и всё, что выходит из реальной жизни, готовящая, в повседневной конспирации действий и грёз, взрывную последовательность.

Никакая проблема не значит для меня столько, сколько та, что создаёт в течение долгого дня трудность в изобретении страсти, осуществлении желания, создания мечты, так же, как их создаёт мой дух по ночам. Мои незавершённые действия преследуют меня, а вовсе не будущее человеческого рода или состояние мира в 2000–м году, не обусловленное будущее и не абстрактные еноты. Если я пишу, то не «для других», как говорится, и не для того, чтобы изгнать их призраки! Я связываю слова, одно за другим для того, чтобы вырваться из колодца одиночества, откуда другие могли бы вытащить меня. Я пишу от нетерпения и с нетерпением. Для того, чтобы жить без мёртвого времени. Что до других, не хочу знать о них ничего, что не касалось бы меня с самого начала. Они должны спасаться благодаря мне, как я спасаюсь благодаря им. У нас общий проект. Исключено, что проект полноценного человека должен создаваться за счёт личности. Кастрация не может быть более или менее полной. Аполитичное насилие молодых поколений, к равноценным товарам культуры, искусства, идеологии подтверждается фактами: индивидуальная самореализация станет работой принципа «каждый за себя», понятого коллективно. И радикальным образом.

На данном этапе сочинения, где раньше искали объяснений, я хотел бы, чтобы отныне в нём находили сведение счетов.

Отказ от самопожертвования — это отказ продаться. Нет ничего во вселенной вещей, продаваемых или нет, что могло бы послужить эквивалентом человеческого бытия. Личность несократима, она меняется, но не обменивается. Теперь, одного взгляда, брошенного на движения социальных реформ достаточно для того, чтбы убедиться: они никогда не требовали ничего иного, кроме ассенизации обмена и жертвоприношения, превращая очеловечение бесчеловечности в дело своей чести и стремясь сделать его соблазнительным. Каждый раз, когда раб делает своё рабство более сносным, он помогает своим хозяевам в их кражах.

Путь к социализму: чем больше убогие отношения овеществления сковывают людей своими цепями, тем более нестерпимым становится гуманистический соблазн калечить людей в равенстве. С тех пор как беспрерывная деградация добродетели самоотречения и преданности начала перетекать в радикальное отрицание, сегодня появляются некоторые социологи, эти жандармы современного общества, для того, чтобы найти выход в экзальтации более утончённой формы самопожертвования: искусства.

Великие религии смогли превратить убогое существование на земле в чувственное ожидание; за долиной слёз лежит вечная жизнь в Царстве Божьем. Искусство, в соответствии со своей буржуазной концепцией, ещё лучше чем Бог наделяет вечной славой. Искусству—в–жизни—и–в—Боге унитарных режимов (египетская скульптура, негритянское искусство…) наследует искусство, дополняющее жизнь, искусство компенсирующее отсутствие Бога (Греция IV в., Гораций, Ронсар, Малерб, романтики…). Строителей кафедральных соборов настолько же мало волновало потомство, как и Сада. Они искали своего спасения в Боге, как Сад в самом себе, они вовсе не стремились к своей консервации в музеях истории. Они работали на высшее состояние бытия, а не ради длительного восхищения в течение лет и веков.

История является земным раем для буржуазной духовности. Доступ к ней происходит не через торговлю, но явно бесплатно, благодаря самоотреченному созданию шедевра и явно не из непосредственной потребности увеличивать капитал: как труд по облагодетельствованию для филантропа, героический труд для патриота, труд по достижению победы для военного, литературный или научный труд для поэта или учёного… Но в самом выражении «создавать произведение искусства» есть некая двойственность. Оно включает в себя проживаемый опыт художника и покидание им этого опыта ради абстракции творческой субстанции: эстетической формы. Художник также приносит в жертву то, что создаёт ради того, чтобы не угасала память о его имени, ради того, чтобы войти в похоронную славу музеев. Разве не происходит так, что его воля к созданию вечного шедевра мешает ему создать неугасимый момент жизни?