Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

2. — Для того, чтобы порвать социальный экран, отчуждающий наше видение мира, надлежит выдвинуть как постулат абсолютное отрицание любой иерархии внутри группы. Само понятие диктатуры пролетариата заслуживает внимания. Диктатура пролетариата стала большей частью диктатурой над пролетариатом, она стала учреждением. Теперь, как писал Ленин: «диктатура пролетариата — это безжалостная борьба, кровопролитная и бескровная, насильственная и мирная, военная и экономическая, педагогическая и административная, против сил и традиций Старого Мира». Пролетариат не может установить длительное господство, он не может осуществлять приемлемую диктатуру. Напротив, императивная необходимость сокрушить врага заставляет его концентрировать в своих руках крайне последовательную репрессивную власть. Значит речь идёт о прохождении через диктатуру, отрицающую саму себя, как партия, «чья победа должна стать её поражением», как сам пролетариат. Пролетариат должен, через свою диктатуру, вынести своё самоотрицание на первое место в повестке дня. У него нет иного выбора, кроме ликвидации в короткий промежуток времени — через кровопролитие или бескровно в зависимости от обстоятельств — тех, кто стоит на пути у проекта полного освобождения, кто противостоит самоупразднению пролетариата. Он должен уничтожить их полностью, как особо плодоносного червя. И в каждом индивиде, он должен уничтожать малейшую склонность к престижу, малейшую иерархическую претензию, восставать против них, т. е. против ролей, безмятежным импульсом к подлинной жизни.

3. — Конец роли подразумевает триумф субъективности. И эта субъективность, в конце концов признанная и поставленная в центр текущих забот, противоречивым образом даёт рождение новой объективности. Новый мир объектов — новая природа, если угодно — устанавливается вновь, отталкиваясь от потребностей индивидуальной субъективности. Здесь также, устанавливаются отношения между перспективами детства и феодальных повелителей. И в том и в другом случае, хотя и в различной манере, возможности замаскированы экраном социального отчуждения.

Кто забывает? Детское одиночество открывается первобытной необъятности, любая палочка становится волшебной. Затем приходится адаптироваться, становиться социальными и коммуникабельными. Одиночество становится обезлюдевшим, дети вопреки себе выбирают старение, необъятность закрывается подобно книге сказок. Никто в этом мире не выбирается полностью из клоаки пуберантного периода. И само детство медленно колонизируется обществом потребления. Те кому меньше десяти, присоединяются к тинэйджерамв большой семье потребителей, но растут ли они быстрее в «потребляемом» детстве? На данном этапе нельзя не чувствовать сходства между падением повелителей прошлого и растущим падением детского королевства. Ещё никогда человеческая испорченность не достигала такого пароксизма. Ещё никогда мы не были так близки к целостному человеку и всё же так далеки от него.

Капризы повелителей прошлого, сеньоров, по сравнению с детскими капризами обладали одиозной неполноценностью, требуя угнетения других людей. Какой бы субъективностью ни обладало феодальное самодурство — по своей воле я озолочу тебя или убью — оно было испорчено и сковано нищетой своей самореализации. Субъективность повелителя фактически реализовывалась только отрицая субъективность других, следовательно заковывая себя в цепи; заковывая других, она заковывала себя.

Дитя не обладает этой привилегией несовершенства. Одним ударом он теряет право на несовершенство. Его дразнят его детскостью, заставляют вести себя как взрослый. И любой, кто взрослеет, подавляя в себе свою детскость до глупости и боли, убеждён, что ему удаётся жить как взрослому.

Игра ребёнка как досуг аристократического гранда должна быть освобождена, чтобы вернуть себе свою честь. Сегодня, настал исторически благоприятный момент. Речь идёт о спасении детства и его суверенной субъективности, детства и его смеха подобного колебаниям спонтанности, детства и его способов полагаться на себя для того, чтобы освещать собой мир, освещать все предметы странно знакомым факелом.

Мы утратили красоту вещей, их способ существования, оставляя их умирать в руках власти и её богов. Напрасно волшебный сон сюрреализма пытался оживить их поэтической подсветкой: мощи воображения недостаточно для того чтобы разрушить рамки социального отчуждения заключающего все вещи в незримую тюрьму; оно не смогло вернуть их свободной игре субъективности. С точки зрения власти, камень, дерево, бетономешалка, пылесос являются мёртвыми предметами, крестами поставленными на воле видеть их в ином свете и изменять их. И всё же, по ту сторону того, что они должны были означать, я знаю, что найду возвышенное в них. Я знаю, что машина может вызывать страсть если вовлечь её в игру, в фантазию, в свободу. В мире, где всё является живым, включая деревья и камни, нет больше пассивных знаков для пассивного созерцания. Всё говорит о радости. Триумф субъективности придаёт жизни вещам; и разве то, что мёртвые вещи непереносимо господствуют сегодня над субъективностью не является, в глубине, лучшим историческим шансом достичь высшего состояния жизни?

В чём суть вопроса? В реализации актуального языка, т. е. в практике, того, что один еретик заявил Руйсбреку: «Бог ничего не может знать, желать, творить без меня. С Богом я создал себя и я создал все вещи, и именно моя рука поддерживает небо, землю и все живые существа. Без меня не существует ничего».

Нужно выйти на новые рубежи. Границы социального отчуждения перестали, если не сковывать нас, то по крайней мере обманывать нас. Веками люди стояли перед изъеденной червями дверью, прокалывая в ней игольные дырочки с растущей лёгкостью. Одного нажима плечом достаточно сегодня чтобы выставить её и только тогда всё начнётся. Проблема пролетариата уже не в захвате власти, а в её окончательном освобождении. На другой стороне иерархического мира, нам навстречу выходят возможности. Примат жизни над выживанием станет историческим движением упраздняющим историю. Нам ещё предстоит изобрести достойных противников для себя; это мы должны искать контакта с ними, присоединяться к ним в ребяческом перевороте всех вещей вверх дном.

Придёт ли день, когда люди возобновят диалог с космическим, схожий с тем, что вели первые обитатели земли, причём на этот раз возобновляя его на более высоком уровне, на уровне возвышающемся над предысторией, без уважительной дрожи первобытных людей, безоружных перед тайной? Придадут ли люди космосу человеческое значение, которое благоприятным образом подменит божественное значение, придававшееся ему на заре времён?