Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Признаем это, при всём том, что социальная иерархия сделала с человеческими отношениями, нейтральные отношения являются наименее утомительной формой презрения; они позволяют проходить через мясорубку ежедневных контактов без бесполезной суеты. Они не мешают нам мечтать о высших формах цивилизации, таких как куртуазность или Ласнер, который накануне своей казни, упрашивал своего друга: «В первую очередь, прошу вас, передайте мою благодарность месье Скрибу. Скажите ему, что однажды, страдая от схваток голода, я пришёл к нему, чтобы выпросить немного денег. Он ответил на мою просьбу с большой щедростью; я думаю, он вспомнит об этом. Скажите ему также, что он поступил хорошо, потому что у меня в кармане, наготове, было средство лишить Францию драматурга».

Однако, безвредность нейтральных отношений является лишь затишьем в беспрестанной борьбе против одиночества, кратким промежутком, ведущим к общению, и, намного чаще, с другой стороны, к иллюзии общности. Я так бы объяснил моё отвращение к тому, чтобы останавливать незнакомца и спрашивать у него время, направление, пару слов… это сомнительный способ искать контакт: вежливость нейтральных отношений является тяжёлой постройкой на песке; пустое время никогда не приносило мне добра.

Невозможность жить гарантирована повсюду с таким цинизмом, что уравновешенные удовольствие—боль нейтральных отношений участвуют в общем механизме уничтожения людей. В конце концов, кажется, что предпочтительнее без колебаний начинать тактически выверенное радикальное отрицание, чем вежливо стучаться во все двери, за которыми один способ выживания обменивается на другой.

«Было бы грустно умереть таким молодым», написал Жак Ваше, за два года до своего самоубийства. Если отчаяние в выживании не объединяется с новым осознанием для того, чтобы изменить наступающие годы, остаётся лишь две «отговорки» для одинокого человека: горшок партий и патафизико—религиозных сект, или немедленная смерть от Уморы. Недавно, один шестнадцатилетний убийца объяснил: «Я убил потому что мне было скучно». Любой, кто уже почувствовал как в нём растёт сила саморазрушения, знает, с этой небрежной усталостью, что он когда—нибудь возможно убьёт организаторов его тоски. Когда—нибудь. Если выдастся случай.

В конце концов, если человек в равной мере отказывается как от адаптации к насилию этого мира, так и от насилия тех, кто не адаптируется в нём, что ему остаётся? Если он не поднимет до уровня последовательных теории и практики свою волю к достижению единства с миром и с самим собой, великое молчание социальных пространств воздвигнет вокруг него дворец бредового солипсизма.

Обвиняемые в душевных болезнях присоединяют, из глубин своих тюрем, крики своего задушенного бунта к общей негативности. Какой Фурье был мудро умерщвлён в этом больном психиатра Вольна: «Он перестал видеть разницу между своим я и внешним миром. Всё что случалось в мире, происходило также в его теле. Он не мог поставить бутылку между двумя полками в буфете, потому что полки могли сомкнуться и разбить бутылку. И это отдалось бы болью в его голове. Было так, словно его голова дожна была находиться между двух полок. Он не мог закрыть чемодан, потому что сжимание вещей в чемодане происходило бы в его голове, как в чемодане. Если бы он вышел на улицу после закрытия всех дверей и окон в его доме, он чувствовал неудобство, воздух сжимал его мозги, ему приходилось возвращаться домой и открывать дверь или окно. „Чтобы чувствовать себя нормально“, сказал он, „мне нужно широкое, открытое пространство. […] Мне необходима свобода моего пространства. Это борьба с вещами,которые меня окружают.“».

Консул остановился. Он прочитал надпись … « No se puede vivir sin amar» [2] Невозможно жить без любви. (Лоури, Под вулканом) .

Страдание, причиняемое естественным отчуждением, уступило место страданию от социального отчуждения, в то время как лекарства стали оправданиями (1). Там, где нет оправдания, появляется изгнание бесов (2). Но ни одна уловка не сможет утаить существования организованного страдания, основанного на распространении ограничений (3). Сознание, ограниченное сознанием ограничений, является передней смерти. Отчаяние сознания производит убийц порядка; сознание отчаяния производит убийц беспорядка (4).

Симфония криков и слов прибавляет подвижности пейзажу. На постоянной основе сменяются торжественные и легковесные темы, хриплые голоса, поющие призывы, ностальгические обрывки фраз. Сонорная архитектура довлеет над очертаниями улиц и фасадов, завершая или исправляя привлекательный или отвратительный тон квартала. От Контрэскарп до Елисейских полей, основные аккорды, звучащие повсюду остаются теми же: их зловещий резонанс настолько хорошо инкрустирован в ушах каждого, что перестал быть заметным. «Такова жизнь», «человек никогда не изменится», «жизнь как жизнь», «всему есть причина», «не каждый день веселиться»… Это самооплакивание, объединяющее разговоры самых разных людей, настолько извратило нашу чувствительность, что стало одним из наиболее общих человеческих настроений. Там где оно неприемлемо, отчаяние становится абсолютно незаметным. Радость, отсутствовавшая в европейской музыке в течение двухсот лет, говорит всё. Потребляйте, потребляйте: зола стала нормальным состоянием огня.

Каково происхождение этой значимости, узурпированной страданием и ритуалами его изгнания? Несомненно суровые условия выживания, наложенные на первых людей враждебной природой, кишащей жестокими и таинственными силами. Перед лицом опасности, слабость людей обнаружила в общественной концентрации не только защиту, но и способ сотрудничества с природой, вступления с ней в договор и даже её видоизменения. В борьбе против естественного отчуждения (смерть, болезнь, страдание), отчуждение стало социальным. В свою очередь, смерть, болезнь, страдание — как и следовало ожидать — также стали социальными. Люди ушли от сурового климата, голода и неудобств, чтобы пасть в ловушку рабства. Они были порабощены богами, людьми, языком. В то же время, подобное рабство содержало в себе определённую победу, было некое величие в жизни, проживаемой в ужасе бога, сделавшего тебя неуязвимым. Этой смеси человеческого и бесчеловечного было достаточно для того, чтобы объяснить двойственность страдания, его способа проявляться в курсе человеческой истории заодно как злую болезнь и как целебное зло, как добро, в каком—то смысле. Но мы упустили из вида подлую золу религий, в первую очередь христианской мифологии, посвятившей свой гений доведению до высшей точки совершенства этой мрачной и развратной идеи: защищать себя от мучений добровольным самомучением!