Андрей Громыко - Памятное. Книга вторая

В общем, неудивительно, что в свою бытность в Прокуратуре СССР Вышинский с необычайной угодливостью «юридически» обосновывал любой приговор, вынесения которого требовал Берия, а в конечном счете Сталин. У прокурора часто фигурировало выражение:

— Признание — это царица доказательств.

Такая формулировка оставляла в стороне вопрос о том, как добывалось само признание.

Исходя из этой логики, делался простой и однозначный вывод. Если есть признание, то судьи могут выносить свой приговор, а люди уже заранее обрекались на гибель. Поэтому и применялись самые изощренные незаконные методы, чтобы добыть «признание». Использовались и физическое насилие, и психологическое давление, и иные недозволенные в юридической практике приемы.

О бездне преступлений, совершаемых под маской правосудия, Вышинский в свое время, конечно, знал лучше, чем кто-либо, но с преданностью продолжал служить и главному виновнику репрессий, и всему аппарату террора, исполнявшему приказы сверху.

Осталось не так уж много людей, кто лично наблюдал за тем, что представлял собою Вышинский как человек. В какой-то мере я такую возможность имел.

Он был жестоким. И, кажется, созданным для того, чтобы причинять людям боль, особенно если это будет замечено тем, кто может его похвалить.

Когда Вышинский уже выполнил свое грязное дело в качестве прокурора во время процессов над «врагами народа», его, как известно, Сталин сначала перевел на внешнеполитическую службу, предоставив ему высокий дипломатический пост, а в 1949 году назначил министром иностранных дел СССР. Репрессии невинных людей еще продолжались, но сам бывший прокурор уже сидел в новом кабинете, под новой крышей.

Однажды вечером зашел я к нему в кабинет для очередного обсуждения текущих вопросов внешней политики. Вижу — Вышинский сидит за столом в состоянии какой-то отрешенности. И смотрит так, будто готовится услышать какую-то страшную весть. Про себя я подумал: «Не принял ли он дозу каких-то сильных наркотиков?»

Он затем даже привстал, как будто я ему непременно должен что-то сообщить. Лицо усталое, напряженное. Но не промолвил ни слова. Мне ничего не оставалось, как спросить:

— Что с вами, Андрей Януарьевич? Он ответил:

— Скажу честно, живу по принципу: прошел день с утра до вечера, — ну и слава богу.

Тогда впервые я понял, что он, видимо, является частью какого-то неизвестного мне мощного механизма и над ним тоже висит какая-то угроза.

Сам по себе этот факт может показаться незначительным. Но он все же говорит о том, что люди, которые использовались в период репрессий и внешне выглядели как гроза правосудия, сами тоже являлись заложниками у того, кто сидел на вершине пирамиды власти и беззакония.

Он как бы замкнулся в себе. Хотя и впоследствии жизнь и дела заставляли меня встречаться с ним по делам внешним не раз, но никогда, вплоть до самой кончины, Вышинский больше не высказывал мысль, которую я услышал от него в тот вечер.

Не только жестокость, но и бестактность отличала его. Вспоминается в связи с этим эпизод из жизни тех лет.

Как-то по окончании работы я приехал домой часа в четыре утра. Тогда обычным считался такой распорядок дня ответственных работников: засиживаться в служебных кабинетах до глубокой ночи, а то и до раннего утра следующего дня. Завели его по инициативе Сталина просто потому, что сам «хозяин» установил такой режим для себя, а на него равнялись другие. Но Сталин начинал свой рабочий день не в девять часов утра, как все, а в час, а то и в два-три часа дня. Короче говоря, днем он часто спал, а ночью работал.

Приехав домой, я сразу уснул. Вдруг раздался телефонный звонок. С трудом проснувшись, я взял трубку и услышал знакомый голос:

— Говорит Вышинский.

И далее он стал обсуждать вопрос, о котором мы несколько часов назад уже переговорили. Я ему напомнил:

— Мы ведь с вами детально рассмотрели эту проблему.

Он, конечно, уловил недовольную интонацию в моей реплике, а она такой и была: я же знал, что еще накануне вечером Вышинский уезжал домой часа на три, некоторое время поспал дома и затем возвратился в министерство.

В общем, он вспылил, усмотрев в моих словах упрек и недовольство тем, что он позвонил в четыре часа утра. А я и не скрывал: так оно и было. Однако мстительный Вышинский не мог этого простить. Я ощущал это и позже.

Другой случай. Мне приходилось неоднократно наблюдать, как министр Вышинский вызывал сотрудников и начинал разговор на высокой ноте, — обычно с упрека, а то и с ругани. Такая манера вступления в беседу применялась и с послами, и с посланниками. Он считал, что вначале на человека нужно нагнать страху, а потом уже в такой атмосфере запуганности обсуждать вопрос по существу. Я знал, что в этом он любил подражать Берии, с которым систематически поддерживал контакты.

Однажды после его крутого и бестактного разговора с одним из послов, в отношении которого он допустил непозволительные бранные выражения, я не вытерпел и сказал, причем внешне у меня слова звучали совершенно спокойно, хотя внутренне я был на взводе:

— Конечно, ваши нервы, видимо, не выдерживают. Я бы по-дружески советовал говорить с дипломатами в более спокойном тоне. Мне известно, что многие сотрудники этого ожидают. Ведь они же все борются за законные интересы нашего Советского государства.

Вместо того чтобы поблагодарить меня за добрый совет, Вышинский опять вспылил:

— Я хочу держать людей в известном напряжении.

И дал понять, что ничего в своей манере обращения с людьми он менять не собирается, а будет и впредь поступать так же. Так он и поступал. А по отношению ко мне после этого затаил недоброе чувство, хотя никогда на этот случай не ссылался. Выливалось оно в самые неожиданные моменты. Пожалуй, нелишне в этой связи вспомнить и о таком эпизоде, про который мне позже рассказали независимо один от другого Маленков и Молотов.

На заседании Политбюро во время одного из докладов по вопросам текущей политики Вышинский отозвался о заместителях министра нелестно. Ни с того ни с сего он вдруг заявил:

— Мои заместители почти все молодые. Они не имеют необходимого опыта политической работы. Возьмите, к примеру, Громыко. По его основной работе у меня к нему никаких замечаний нет. Но ведь он не принимал участия в борьбе с троцкизмом. Ни одной его статьи не было в «Правде».

Кто-то из членов Политбюро задал вопрос:

— Как же он мог принимать участие в этой борьбе, если ему тогда было лет пятнадцать-шестнадцать?

Все ожидали, посматривая то на Молотова, то на Вышинского, что они скажут на это. Слово взял Молотов:

— Ему тогда было, кажется, шестнадцать лет. Вышинский промолчал. Что ж, Молотов справку дал правильную. Все, в том числе Сталин, улыбнулись.