Сергей Кургинян - Содержательное единство 2007-2011

Предположим, что S – это народ в том виде, в каком он существует на определенный момент времени. Назовем этот народ обществом.

Это общество является недостаточно податливым. И потому имеющиеся технологии Т не позволяют погасить в нем определенную процессуальность P (рис. 9).

Например, S – это рабочий класс начала ХХ века. Обладая определенными культурными и социальными установками, этот класс вдохновляем определенными целями. Совокупность этих целей и установок делает класс достаточно непластичным по отношению к политическим технологиям t (разгону демонстраций, запрету на забастовки), препятствующим реализации этим классом своих целей. Например, целей социальной революции и перехода от капитализма к социализму. То есть, нет политических технологий t, способных эффективно воспрепятствовать процессуальности Р.

Но оказывается, что есть другие технологии. Не политического, а социального характера. Рабочий класс можно омещанить, подкупить, социально преобразовать до некоей податливой субстанции, обладающей другой процессуальностью – Р1. А уже в рамках такой новой процессуальности можно эффективно использовать и определенные политические технологии – t1 (рис. 10).

В качестве объекта подобных трансформаций не обязательно должен выступать определенный класс. Можно говорить и об обществе в целом. Ведь стоит нам заменить "нетехнологизируемое" слово "народ" словом "общество", как многое станет ясно (рис. 11).

Итак, технологии могут быть подразделены на два основных типа (рис. 12).

Как только центр тяжести в системе технологий сместился от технологий управления как такового к технологиям преобразования самой субстанции управляемого, сместился и полюс власти. Власть стала носить все более социокультурный характер.

Когда же произошли такие смещения "центра тяжести технологий"? Конечно, тут решающую роль сыграло телевидение. Вообще, сфера массовых коммуникаций. К этому добавилось очень многое. Возможно, что нам еще придется разбираться с этим "многим" поэлементно. Тут и технологии управления сознанием, и технологии отчуждения сущностных ресурсов человека, и технологии смены идентичности.

Пока что нам важно установить следующее. Начиная примерно с эпохи телевидения, давшего возможность навязывать сознанию свои клипы, превращая само сознание в клиповое, – мир стал иным. Даже ядерное оружие не так сильно изменило мир, как оружие информационное.

Следующая генерация этого оружия – Интернет. Затем возникнут более серьезные технологии, маячащие за разного рода "виртуальными путешествиями". В любом случае, форматизация сознания стала технологически доступна постольку, поскольку само сознание оказалось введено в определенные рамки. И эти рамки подорвали несомненность той истории, которая казалась Марксу ареной развертывания объективных социальных закономерностей.

Там, где есть история, – есть народ. Есть классы, осознающие и предъявляющие свои интересы. То есть, социальные системы с низкой податливостью.

Там, где нет истории, – другие социальные системы. С высокой податливостью. Сама возможность создания таких систем – предъявляет новый вызов. Который я называю "войной Игры против Истории" (рис. 13).

После этого затянутого пролога я могу перейти к собственно политической проблематике.

Превращение Истории в Игру предполагает возможность решения следующей задачи (рис. 14).

Создавая новый формат общества, новый уклад, новую социальность, субъект "а" исходит из интересов самосохранения. Он рассуждает вполне определенным образом: "Если мне нет места в укладе "Б", то я могу создать уклад "В", в котором у меня будет замечательное место. Может быть, даже лучше, чем в укладе "А". А если я могу это сделать, то почему мне этого не сделать?".

Постараемся применить эту общую модель к трем конкретным ситуациям (рис. 15).

Первая ситуация связана с альтернативой между социализмом и фашизмом как той развилкой, на которой оказывается капитализм в условиях реальной конкуренции с живой социалистической альтернативой. Понимали ли теоретики марксизма в конце 20-х годов ХХ века, что речь идет именно об этой альтернативе? Да, понимали! Но трактовали ее ошибочно.

В чем же была ошибка? В недоучете соотношения двух рассмотренных нами технологий – собственно управленческих (политических и экономических) и преобразовательных (социокультурных). Еще здесь можно говорить о технологиях формационных и форматирующих.

Для формационных технологий формация – это объективная данность, равно как и формационный переход (например, от капитализма к социализму).

Для форматирующих технологий формация – это уже вполне рукотворная вещь. Подлежащая необходимой "технологической перековке". В сущности, речь идет о том, что мы уже обсудили (рис. 16).

Фашизм соединил социокультурную власть с властью в узком смысле слова. То есть с властью политической и экономической. Нельзя сказать, что он отбросил последнюю. Он применил ее на всю катушку. Но если бы он применил только ее, то марксистский аппарат прогноза дал бы верные результаты. Немецкий пролетариат как данность, как существующая социальная структура, действительно восстал бы против диктатуры капиталистических монополий и полуфеодальной латифундистской военщины. И фашизм (который в этой надежде многие марксисты поддерживали) действительно стал бы коммуно-социалистической революцией. А такая поддержка – ускорением "родовых мук истории".

Но марксисты не ощущали феномена новой власти – социокультурной. Они не были готовы к тому, что их противники задействуют эту власть. Возможность задействования такой власти находилась за рамками их представления о линейном прогрессе.